Сорок семь лет. Почти полвека. Почти вся моя жизнь. Мы вместе прошли и молодость, и зрелость, и все эти бескоростные очереди в поликлиниках, и радости, и потери. Мы вырастили двух детей, сажали деревья на даче в Подмосковье, строили дом в Тверском районе. Мы смеялись, когда не хватало денег на новые сапоги, держались за руки в коридорах Боткинской больницы, ездили в деревню к его родителям под Вологду, выбирали обои для кухни (он всё время норовил купить что-то в цветочек, а я — подороже, чтоб «на века»), вместе хоронили моего брата, встречали первую внучку Алёнку и получали пенсию — а он вдруг стоит передо мной с лицом, как у кассира в «Пятёрочке», и бросает:
— Я подаю на развод, Тамара.
Сердце упало куда-то в пятки. Время будто замерло. Я смотрела на него и думала: то ли у него давление скачет, то ли он вчера перегрелся в бане.
— Чего?! — прошептала я. — Ты это серьёзно?
Он глянул на меня и… улыбнулся. Той самой улыбкой, которой он раньше отмазывался за забытый день рождения или сгоревший борщ. Но сейчас в ней не было ни вины, ни тепла. Одно равнодушие, будто я ему не жена, а соседка по лестничной клетке:
— Ну что ты, Томка. Разве ты сама не видишь? У нас же уже давно не семья, а просто два пенсионера на одной жилплощади.
Сказал это так спокойно, будто обсуждал тарифы ЖКХ или расписание электричек.
— Огонь между нами потух ещё при Горбачёве. Осталась только привычка. Я не хочу доживать в этом уютном болоте. Хочу… наконец пожить для себя. Может, даже встречу кого-то, кто напомнит, каково это — чувствовать.
Я смотрела на него и не узнавала. Как будто вместо моего Валеры под кожей поселился чужой дед. Тот, для которого наши общие годы — просто старая тетрадка, которую не жалко выбросить.
Как он мог? Как он всё это время копил в себе эту мысль и молчал? Разве можно вот так, одним махом, перечеркнуть всё — и тесную однушку в Люберцах, где мы ютились втроём с сыном, и письма в армию, написанные моей рукой, и первый магнитофон «Электроника», купленный втридорога у спекулянта, и внуков, которых он носил на плечах, и нашу поездку на Алтай, где мы едва не утонули в Катуни…
А он стоял, сложив руки, будто ждал, что я сейчас хлопну в ладоши и скажу: «Да конечно, Валера, как я сама не догадалась!» Как будто его решение — не подлость, а благородный жест.
В горле комом встали обида, злость, пустота. Хотелось заорать, швырнуть в него тапком, тряхнуть за плечи и напомнить — как он дрожал, когда я рожала нашего Серёжку в роддоме на Плющихе. Как он ревел в три ручья на похоронах своей матери, а я его держала. Как мы оба хохотали, перепачканные грязью, когда опрокинули лодку на Истре. Неужели для него теперь это — просто мусор?
А он всё бубнил про «свободу», про «новые горизонты», про то, что «время уходит, а он ещё не всё попробовал».
— Пойми, я устал быть просто «тобой и семьёй». Хочу узнать, кто я сам — пока не поздно.
Я не стала слушать дальше. Вышла во двор. Воздух вонял сиренью и чьим-то шашлыком — настолько обыденно, что аж тошно стало.
Всё, во что я верила, разлетелось в прах. Наша квартира больше не дом, а просто квадратные метры. Наши фотографии — не память, а макулатура. Наши клятвы у ЗАГСа — пустая формальность. Он вычёркивает меня, как старый номер из телефонной книги. Хотя это я отдала ему свои лучшие годы, свои силы, свою молодость — а получила взамен седину и артроз коленей.
Он спокойно собирал чемодан, аккуратно складывая носки и таблетки от давления. Я сидела на кухне в тишине и не плакала. Слёзы текли сами — тихо, без надрыва, будто из меня потихоньку вытекала душа.
Прошло три дня. Он уехал — позвонил только сыну, сухо сообщив: «Я переехал». Где он теперь — понятия не имею. Может, с какой-нибудь Людмилой из фитнес-клуба, которая «вдохнула в него жизнь». А может, одиноко пялится в стену дешёвой общаги, осознавая, кого потерял.
Но я-то знаю: я не «бывшая жена». Я — Тамара Семёновна, которая полвека любила, верила, терпела и не предала. Если ему это не нужно — пусть идёт.
А я… Я встану. Пусть не сразу, пусть через силу, но встану. Потому что моя жизнь — это не его прихоть. Это моя книга. И в ней ещё будет новая глава. Без него. Зато с гордо поднятой головой.