В роддоме восьмью годами раньше подменили детей и мне отдали не мою дочь. Моя же росла в чужой семье. Вот что произошло потом…
Началось с мелочи казалось бы, с пустяка. Ольга и подумать не могла, что эта малость обернётся пропастью, в которую страшно заглянуть. Всё началось с клубники.
Люба её дочь, её свет, её дыхание, девять лет её жизни, наполненных любовью и заботой вдруг покрылась красными пятнами после сладкой ягоды. “Пустяки”, подумала Ольга. Аллергия бывает. Но когда врач, даже не глянув в карту, равнодушно бросил: “Ну, у кого-то бывает на ягоды”, в груди что-то ёкнуло. В их семье аллергий не было никогда. Ни у неё, ни у мужа, ни у родителей.
А потом глаза.
Карие. Глубокие, как полночь, как шоколад, как глаза её мужа. А у Ольги серо-голубые, как рассвет над Ладогой. Она вглядывалась в дочь и не узнавала её. Ни одной своей черты. Ни изгиба бровей, ни формы подбородка, ни даже привычки щуриться на солнце, которую она передала бы всему миру, если б могла.
“Генетика тёмный лес”, снисходительно усмехнулся врач, листая анализы. “Рекомбинации, мутации… Может, у вашей свекрови было что-то подобное?”
Ольга молчала. Она не искала объяснений. Она слушала не разумом сердцем. А материнское сердце не обманешь. Оно стучит в унисон с ребёнком, даже если тот не её крови. И сейчас оно билось не в такт. Оно рвалось наружу.
Ночью, когда дом затих, когда муж спал, а Люба сладко сопела под одеялом с плюшевым медвежонком, Ольга достала старую картонную коробку с верхней полки шкафа. Там лежали документы из роддома пелёнка, бирка с именем, выцветшая фотография с розовыми купатами и свидетельство о рождении. Она перечитывала каждую строчку, как молитву. И вдруг взгляд зацепился за подпись акушерки.
Неразборчивые, будто нарочно искорёженные закорючки. Как будто кто-то не хотел, чтобы эту подпись разобрали. Как будто знал, что однажды кто-то начнёт искать правду.
И Ольга начала копать.
Сначала осторожно, словно крадучись. Потом с яростью загнанного зверя, с отчаянием матери, вдруг осознавшей, что может потерять всё. Она нашла в соцсетях женщин, рожавших в тот же день. Вышла на Анну женщину из соседнего района, с такой же дочкой, с тем же именем: Люба.
Они встретились в кафе. Осенний дождь стучал в стёкла, будто предостерегая. Девочки сидели за соседним столиком, смеялись, делились сушками. И вдруг Ольга увидела та Люба, чужая, посмотрела на неё. И улыбнулась. Точно так же. Как улыбалась её Люба. Как улыбалась она сама в детстве.
“Ты… ты её мать?” прошептала Ольга, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, как дрожат руки, как мир плывёт перед глазами.
Анна побледнела. Глаза её расширились. Она смотрела на Ольгу, как на призрак из прошлого. И в тот миг обе поняли: что-то пошло не так. Совсем не так.
Тест ДНК поставил точку. Холодную, чёрную, как могильный камень.
“Не является биологической матерью”.
Ольга стояла перед выбором, который не должна делать ни одна мать. Суд. Скандалы. Разбитые семьи. Дети, разорванные пополам. Или молчание. Жить дальше, как будто ничего не случилось. Любить ту, что росла в её руках, в её объятиях, в её сердце.
“Мама, что с тобой?” не её дочь потянула её за рукав, глядя с тревогой. “Ты плачешь?”
“Ничего, ласточка…” Ольга стиснула зубы, вытирая слёзы ладонью. “Просто ветер в лицо.”
Но она уже знала: правда порой страшнее лжи. Потому что ложь можно забыть. А правда въедается в душу, как ржавчина в сталь.