Поверьте, мне тяжело выводить эти буквы. Не от злорадства, а от боли: сижу на кухне, обнимая выцветшую думочку с вологодским кружевом, и шепчу мужу, что, наверное, оставим квартиру… монастырю. Да, именно так — не сыну, не правнукам, а святой обители. Иначе наш дом, выстраданный годами, достанется той, что вкралась в нашу жизнь, как лиса в курятник — тихо, с притворной лаской и острыми клыками.
Меня зовут Светлана Дмитриевна, мне 68 лет. Живём с супругом в центре Твери в трёхкомнатной квартире, которую выкупили 23 года назад. Продали гараж, собрали последние копейки, оформили кредит — каждый угол здесь пропитан бессонными ночами, дрожью в коленях и молитвами. Растили сына, мечтали: приведёт однажды девушку скромную, с душой, как родник. Ту, что станет частью семьи, а не щепкой в костре. Но судьба подшутила.
Пять лет назад Дима — наша кровиночка — познакомил нас с Алёной. С первого взгляда поняла: чужая. Не из-за макияжа или громкого смеха. Взгляд выдавал. Холодный, будто зимний ветер в лицо. Улыбалась сладко, а глаза мерцали, как лезвие. Сын же, словно под чарами, таял от каждого её слова. Захотела свадьбу — через месяц расписались. Уговаривала подождать, присмотреться — сын огрызнулся. Мол, любовь. А я… смолчала. Боялась потерять.
После свадьбы сняли однокомнатную на окраине. Помогали, чем могли: продукты, деньги, ремонт делали. Но с каждым визитом Алёна всё откровеннее язвила. То про «старую мебель», то про «запах ладана». А Дима? Молчит, улыбается. Будто не замечает, как жена его душит уздой.
А на прошлую Пасху случилось непоправимое. Накрыли стол: холодец, куличи, блины с икрой. Хотели тепла, уюта. За чаем осторожно предложили:
— Может, возьмёте ипотеку? Мы добавим.
Алёна, не моргнув, бросила:
— Зачем? Вы же скоро… Недвижимость-то наша останется.
Словно лёд в груди раскалили. Смотрю на неё — не невестка, а волчица в алой помаде. Страшнее всего — Дима промолчал. Лишь засмеялся нелепо, будто шутка.
После их ухода сидели с Виктором, мужем, до рассвета. Он, человек смирный, вдруг твёрдо сказал:
— Не отдадим. Ни копейки.
Тогда впервые задумались о завещании. Решили: если не одумается сын — квартира перейдёт монастырю, где мы сорок лет свечки ставили. Не из жадности. Чтобы не осквернили место, где растили сына, молились, встречали рассветы.
Всю жизнь мечтали: в этих стенах будут бегать внуки, пахнуть пирогами, звучать песни под баян. Но не ценой предательства.
Думаю: открыть ли Диме правду? Скажу — потеряю его. Промолчу — каждую ночь буду видеть, как Алёна считает дни до нашей смерти. Разрываюсь.
Молюсь, чтобы прозрел. Увидел, как им манипулируют. Но вера тает, как апрельский снег. Сын — словно птенец, ослеплённый змеёй. А она… ждёт, когда мы испустим последний вздох, чтобы вытереть ноги о наш порог.
Может, кто сталкивался с таким? Подскажите, как вернуть сына? Сердце ноет, глядя, как родная жизнь превращается в чуждую тень… ради той, что уже меряет гардины в нашей гостиной.
Помогите советом. Пока не поздно. Пока дышим.
