Анастасия Соколова — так зовут меня. Живу в Гусь-Хрустальном, где Владимирская область прячет свои улочки меж берёз, шепчущих сказки прошлого. Мы встретились с ним вновь на вечере одноклассников — два десятилетия спустя. Дмитрий Волков стоял передо мной, плечи шире, чем в юности, волосы седеющие, но глаза — всё те же бездонные колодцы тоски — прожигали душу, будто годы и не прошли. Он пригласил меня на вальс, точь-в-точь как тогда, когда мы были парой. Его дыхание, знакомый запах кожи, сила рук — тело вспомнило всё. А ночью он снова поселился в моих снах, и я поняла: искра не угасла.
Почему мы расстались? Не помню. Три года жили как муж и жена, мечтали: дом с резными ставнями, лавка с пряниками да самоварами, выбирали имена детям — Анна, Павел… А потом он растворился — ни письма, ни следа. На встрече, после рюмки медовухи и танца под гармонь, оба знали — это шанс. Через полгода я перебралась к нему в Ярославль, в его теремок. Жена его умерла, а я так и не нашла своего гнезда. Сначала было светло, но скоро тучи сгустились.
Я жаждала любви, а получила лишь плевки. У Дмитрия — два сына: 16 и 18, Максим и Никита. Матерью им стать не пыталась — глупо. Хотела дружбы, тепла. Пекла блины с вареньем, дарила рубахи вышитые, молчала ради лада. В ответ — ледяные взгляды. Особенно когда приезжали родители покойной. Я кланялась им, как положено, но каждый раз они смотрели сквозь меня, будто я призрак.
38 лет, чужой город, чужие стены. Устала ловить каждое слово, угождать. Старший, Максим, тайком приводил девчонку, пока я на фабрике. Валялись в нашей спальне, пачкали постель духами дешёвыми. Она рылась в моих шкатулках, щёлкала моими туфлями, оставляла кухню в похабном беспорядке. Младший, Никита, ворчал: «Каша пересолена, да платье не по моде! Ты ж без работы сидишь — чего ноешь?» Терпела, пока могла. А Дмитрий лишь отмахивался: «Мелко плаваешь, Настя».
Пыталась сблизиться с соседками — чай пить звала, блины носить. Но те только вздыхали: «Покойная-то какая хозяйка была!» А я? Живая, бросившая свой цех, родной угол, чтобы согреть его очаг. Решила: ребёнок всё исправит. Заикнулась — он хлопнул дверью: «Детей хватит!» Мечту о колыбели растоптал сапогом.
Потом всё рухнуло. Дмитрий ощетинился, стал искать изъяны: то платье вычурное, то смех громкий. А в тот день… Вернулась с фабрики — его Максимкина подружка в моём кокошнике щеголяет! Хохотушка развалилась на лавке, жуёт мои пряники. Попросила вежливо: «Не трогай моё». А она фыркнула: «Ишь, цаца нашлась!» Всё внутри взорвалось. Выбежала во двор — а Дмитрий уже ревёт, багровый: «Дармоедка! Вон из моего дома!» Швырял чугунками, сапогами. Схватила узелок — и на поезд до Гусь-Хрустального. Наутро курьер привёз мои пожитки — свёрток, перевязанный верёвкой, без слов.
Говорят, время лечит. Не знаю. Живу в бабушкиной избе, у реки. Шью рушники, продаю на ярмарке. Иногда вижу его глаза во сне — те самые, из юности. Но теперь знаю: первая любовь — как берёзовый сок. Сладко, да не навсегда. Учусь дышать заново. Жду, когда весна растопит лёд в сердце.
