Я подарила жизнь трём сыновьям и двум дочерям. Отдавала им всё, не щадя ни сил, ни здоровья, забыв о собственных мечтах. Это было тридцать лет назад в глухой деревушке под Липецком, где каждый день превращался в битву за их будущее. Теперь дети разъехались по свету, обрели свои семьи, а я осталась одна, вглядываясь в безмолвие, что осталось вместо их голосов.
С дочерьми связь нерушима, как вековой дуб. Приезжают с гостинцами, помогают по дому, наполняя стены смехом и суетой. Все праздники — у моего стола, будто чувствуют, как тишина давит плечи. Дом просторный, хватает места всем, но сыновья… Словно ветром их унесло. Будто не я их растила, а чужая баба из соседней избы. Понимаю — свои семьи, заботы. Но разве можно стереть из памяти ту, что носила под сердцем?
Когда муж, Пётр, звонил им просить помочь с покосившимся забором, отмахнулись, будто от комаров. Двор заносило снегом, а мы отдали последние рубли пенсии соседским мужикам, чтобы не развалилась ограда. Сыновья даже не спросили, как справились. Не звонят. Даже в именины, когда ждёшь хоть намёка на память, — пустота.
Невестки тут ни при чём. Присматривалась — женщины славные, работящие. Но сыновья твердят о делах, вечной спешке. А дочери разве без занятий? У Любы трое ребятишек, у Галины — две смены на заводе. Но они находят минуту, чтобы привезти лекарства, обнять, шепнуть: «Мама, держись». А сыновья даже внуков не приводят — будто стыдятся стариков.
Сейчас нам с Петром помощь нужна пуще прежнего. Ноги отказывают, сердце шалит, а родные мальчишки отвернулись, будто мы пепел на ветру. Дочери возят по врачам, из своей зарплаты за лекарства платят. А те, кого пеленяла, кашкой кормила… Бросили, как ненужный хлам.
Год назад младшая, Галина, попала под грузовик. Теперь сама как ребёнок — корми её с ложечки, переворачивай ночью. Старшая, Люба, уехала в Мурманск с мужем-военным — не осужу, но тоска без её звонков гложет. Предлагала сиделку нанять — отказалась, слёзы сдерживая. Не для того пятерых рожала, чтоб чужие руки подтирали!
Жена среднего сына, Дашка, как-то ляпнула: «Продайте избу, переедете в интернат. Там покой да уход». Сказала так, будто речь о поломанной телеге, а не о родных людях. Сердце ёкнуло: неужели мы уже обуза? Да, старые, но не бессмысленные! Ходим, дышим, вспоминаем — только сил маловато. Просим-то — крохи: взгляд ласковый, да «здравствуй, мама» по празднику.
Поняла одно: дочери — мои корни и крылья. Они не дают сломаться, как берёзке под метелью. А сыновья… Пусть их совесть мучает. Отдала им молодость, здоровье, все ночи без сна — а в ответ тишина. Неужели заслужила, чтобы те, ради кого жила, стёрли меня из своей жизни, как старую надпись на заборе?
