Я обрела любовь в шестьдесят пять — но на свадьбе брат покойного супруга вскочил со словами: «Не позволю!»
Когда не стало мужа, мне казалось — жизнь остановилась. Прожили сорок лет душа в душу: вырастили дочерей, построили дачу, прошли через нищету, болезни, слёзы и радости. Я верила — это навеки. А он ушёл внезапно — инсульт. Ни последнего взгляда, ни шепота на прощание. Будто ветром выдуло полмира из-под ног. Осталась я — как берёза с обрубленными корнями.
Годами не могла опомниться. Вытирала слёзы у его портрета, хранила засаленный футбол с рыбалки, чтобы память не выцвела. Дочери обосновались в Питере, внуки наведывались раз в полгода. А в доме — тишина. Такая густая, что в ушах звенело.
Пять лет спустя научилась дышать ровнее. Но однажды зашла в булочную в Казани — ту самую, куда мы с ним бегали за свежим хлебом. И встретила Его. Григорий. Друг семьи. Когда-то работал с мужем на автозаводе, забегал на чай с баранками. Судьба будто подтолкнула нас локтем.
Узнал сразу. Заговорили о прошлом, о смешных случаях, о том, как жизнь кружит. И вдруг — легче стало. Будто камень с плеч. Назавтра он позвонил. Потом начались прогулки у озера, вечера с пастилой и чаем из самовара, чтение Есенина вслух. Он носил мои сумки, дарил полевые цветы, целовал руки. В шестьдесят пять я снова краснела, как девчонка.
Когда Григорий сделал предложение, растерялась. Дрожали колени. Боялась осуждения, пересудов. Но старшая дочь Алина сказала твёрдо:
— Мам, ты заслуживаешь счастья. Пусть хоть весь район языками треплют.
Решили обойтись скромным застольем. Только родня да пара подруг. Надела сиреневое платье в ромашках, он — тот самый пиджак с выпускного внука. Все смеялись, кричали «Горько!». Казалось, сердце снова бьётся в такт жизни.
И вдруг…
— Не позволю!
Голос грохнул, как ведро о железо. Все вздрогнули. Встал Артём — младший брат покойного.
Бледный, с трясущимися густами, он шипел:
— Совесть есть? Предаёшь память брата? Ты же клялась ему у алтаря!
Слова жгли, как кипяток. Я окаменела. Артём после похорон помогал — дрова колол, картошку сажал. Потом пропал… Теперь всё ясно.
— Я помню, — прошептала. — Но не могу век горевать в одиночестве.
— Значит, плевать на него?! — он ударил кулаком по столу.
Григорий сжал мою ладонь — тепло его руки вернуло дар речи.
— Артём, — тихо сказал он. — Разве ей одной до гроба маяться?
— Это грех! — закричал тот.
Что-то щёлкнуло внутри — страх рассыпался, как старый грифель. Встала, глядя ему в глаза:
— А знаешь, где настоящий грех? Что ты тридцать лет таил ко мне чувства. Ждал, когда брат умрёт, чтобы занять его место. А теперь злишься, что не тебе досталась его вдова.
Тишина повисла, как тяжёлый полог.
Артём поблёк, будто из него вынули стержень. Развернулся, хлопнул дверью.
Я дрожала, но не от стыда — от свободы. Григорий обнял меня, прижал к груди:
— Всё позади, — прошептал.
Заплакала — не от горя, а от того, что наконец-то разрешила себе дышать полной грудью. Что не обязана больше никому, даже памяти. Что любовь приходит, когда уже не ждёшь — седая, морщинистая, настоящая.
Я счастлива. Нашла человека, который не требует забыть прошлое. Который взял за руку и сказал: «Идём, солнышко, ещё успеем». И это — главнее всех обрядов.
А тем, кто считает, что после шестидесяти жизнь кончается, скажу: иногда она только расправляет крылья.
