Я узнал, что моя супруга оставила детей ради нового замужества.
Мы встретились с Надеждой на корпоративе в компании, куда я недавно устроился. Она работала в другом отделе, и до того вечера мы даже не пересекались. Высокая, с лучезарной улыбкой и пронзительными глазами — она сразу приковала моё внимание. Весь вечер мы танцевали до дрожи в ногах, смеялись над едкими шутками и говорили обо всём — от банальностей до философии. После я проводил её до дома в спальном районе Томска, вызвав такси. Наутро мчался в офис, будто за мной гнались, — так жаждал встречи.
Заскочил по пути в цветочный ларек, взял алые гвоздики и плитку «Алёнки» — она позже призналась, что обожает их с детства. Надежда встретила меня улыбкой, от которой закружилась голова. Нам обоим было за тридцать, и мы, словно наверстывая упущенное, быстро стали жить вместе. Она оказалась идеальной спутницей: готовила борщи, как мама, шутила с сибирским акцентом и заражала энергией. Казалось, проблем не существовало — лишь бескрайнее счастье, как в старых советских мелодрамах.
Решился на предложение через полгода. Приобрёл кольцо с гранатом — скромное, но со смыслом. Упал на колено в парке у Каменного моста, дрожащим голосом спросил: «Будь моей?» Она кивнула, а я уже видел нас седыми стариками, глядящими на Обь с балкона. Но при подготовке к свадьбе заметил странность: у Надежды не было близких. «Родня далеко, в деревне под Кемерово, — отмахнулась она. — Давно не общаемся». Я не стал копать — у каждого свои скелеты в шкафу.
За день до росписи она уехала с подругами в салон на улице Ленина — делать причёску «как у Пугачёвой на юбилее». Случайно оставила телефон на тумбе. Решил отвезти, зная адрес. Но в машине аппарат зазвонил. На экране — «Бабуля». Ответил, ожидая поздравлений. В трубке — хриплый голос старухи: «Надька, совесть где?! Дети сопливые с температурой, пенсии на лекарства не хватает, а ты опять в своих блёстках купаешься!»
Представился, сжимая руль до хруста в костяшках. Правда вырвалась, как прорванная плотина: двое малышей в деревне, брошенные на стариков, обещания помочь, которые растворились в городском блеске. Попросил реквизиты, перевёл последние пятьдесят тысяч рублей — хоть на микстуры. Развернулся к дому, сердце колотилось, как молот в кузнице.
Собрал её пожитки в чемодан с георгиевскими лентами — подарок ко Дню Победы. Когда она вернулась — с локонами «а-ля Русланова» и лаком «Красный мак» на ногтях, — молча протянул вещи. В её глазах мелькнул страх. Кинул телефон на стол. Она побледнела, начала лепетать что-то о «временных трудностях», но слова звенели фальшью, как медяки на мостовой. После разговора с бабушкой она перестала существовать — лишь маска, за которой пустота.
Обмануть мужчину — грех, но житейский. Предать кровных, обречь их на нищету, врать в глаза, целуя перед сном, — это вне понимания. Она стояла, красивая, как сирень в мае, но гнилая внутри, будто червивое яблоко. Свадьбу отменил. Выбросил всё, что напоминало о ней, будто вырезал опухоль. Но вопросы остались. Разве может мать, променявшая детей на фату и фотосессии, стать верной женой? Стоит ли верить в перерождение тех, кто предал единокровных? Я смотрю в будущее, но вижу лишь её тень у разбитого корыта. Строго? Возможно. Но для меня предательство материнства — не ошибка, а приговор.
