Пока жили мои бабушка и дедушка, я считал их главной семьёй.
Почему?
Мама вечно занималась проблемами одиноких матерей, работала соцработником. Папа же, вечный мечтатель, метался между театром, живописью и прочими увлечениями, пока вовсе не затерялся в житейском море.
Мама любила меня порывисто, наскоками. Раз в неделю она врывалась к нам в дом под Калугой, привозила продукты да гостинцы. Шумно целовала, обедала с дедом под рюмку перцовки (бабка при этом глаза в пол опускала, скатерть разглаживала), сыпала идеями — и снова исчезала. Надолго.
А мы с «предками» жили неспешно: бабушкин огород, дедовы походы за грибами, их бесконечные споры о прожитых годах за вечерним самоваром.
Бабка Марфа — статная, с косой до поясницы, которую каждую субботу после бани расчёсывала серебряным гребнем — наследством от прабабки. Дед Ермолай — сухопарый, весь в морщинах, будто кора старой берёзы, в неизменно крахмаленной рубахе.
«Мужики у нашей Марфутки — чисты да опрятны!» — соседи на всю деревню хвалили. Я же в школе долго путал «вульцу» с правильным «улицей» — так у нас в роду говорили.
Кого любил больше? Да они для меня были единым целым, пахнущим щами да махоркой, парным молоком и дедовым потом после дровокола.
Проснёшься утром — над тобой склонился дедов лик, щетина колется. Губы шевелятся:
«Вставай, Ванюха! Бабка блины с топлёй молоком поставила. А в роще лиса нас ждёт — новые байки расскажет».
Целует в щёку мельком, а я ною:
«Не-е, дед, спать хочу… И блины чтоб с мёдом!»
«Щас исправим!» — орет он на кухню: «Марфуша! Царь наш мёду захотел! Слышь?»
Бабка появляется в дверях, руки в боки:
«Да яж уже мисочку липовую выставила! Живо за стол!»
Умываюсь под их присмотром: бабка полотенце с вышитым жар-птицем держит, дед ворчит: «Да я сам его утру!»
Завтракаем с дедом. Бабка вокруг ходит, подливает щи, подкладывает сметаны. Потом встаём, бурчим:
«Спасибо, мать…»
«Ага, баб…»
Идём на крыльцо. Дед цигарку крутит, я рядом ёжусь, руки по-взрослому на коленях складываю.
«Ну что, воин? Готов к подвигам?» — дымит он.
Кивну. Встаём, плюём на окурок (я — для солидности), кричим в дом:
«Ба, нам идти? А то в рощу пора!»
Из глубины доносится: «Идите, пока новых дел вам не придумала!»
Берём корзины (мою — сплетённую из лозы специально для меня). Дед объясняет по дороге: почему у зайца уши длинные, почему отец пропал, почему мать редко бывает, почему бабка краше царской невесты, а он — «так себе, зато бравый».
К полудню возвращаемся с добычей: рыжики, брусника, чабрец для настоя. Бабка кормит нас, потом укладывает меня на сеновале под тулуп. Дед караулит, пока не прилетит волшебная птица с глазами как сапфиры: «Вань, хорошо ли себя вёл?»
Просыпаюсь — на лавке уже глиняник с парным молоком да каравай свежего хлеба.
Теперь я старше их тогдашних лет. Лежу после инфаркта в больнице под Тулой. Дышу тяжело, но цепляюсь за жизнь: должен выжить, чтобы помнить. Чтобы эти запахи — дедова махорка, бабкины пироги, лесная земляника — не канули в пустоту.
