В регистратуре стояла тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов. Антонина Васильевна достала из сумки паспорт, медкарту, аккуратно сложила их стопкой и протянула сотруднице. Та молча переписала данные, затем подняла глаза, задержав взгляд на морщинистом лице.
— Родственники есть? — спросила тише обычного.
Женщина вздохнула, будто повторяла этот разговор в сотый раз:
— Была дочь. Скажите ей, что я умерла. Так… спокойнее.
Медсестра открыла рот, чтобы отговорить, но сдалась, встретив взгляд Антонины. В её глазах не читалось ни гнева, ни обиды — лишь усталость, как у часов, отслуживших свой срок.
Когда-то жизнь Антонины гремела детским смехом, ароматом блинов и бесконечными хлопотами. Муж погиб на стройке, когда их Леночке исполнилось пять. С тех пор она тащила всё одна: уроки в школе, ночные стирки, субботники во дворе. Лена росла отличницей, мечтала стать врачом. Антонина не роптала. Лишь изредка, заваривая чай в три часа ночи, вытирала ладонью предательскую слезу. Не от жалости к себе — от тишины.
После института Лена вышла замуж за программиста, родила близнецов, переехала в Нижний Новгород. Сначала звонила каждый день. Потом — по праздникам. Потом… «Мама, ты же знаешь — ипотека, кружки у детей, командировки мужа…».
Антонина кивала. Она всегда понимала.
Когда ноги перестали слушаться — купила ходунки. Когда ночи стали длиннее — попросила в аптеке снотворное. Когда тишина заполнила квартиру — включила старый радиоприёмник. Когда поняла, что стала обузой — собрала чемодан. Лена иногда переводила деньги. На лекарства хватало.
В пансионат пришла сама. Уложила в чемодан вязаный плед, альбом с фотографиями, иконку Серафима Саровского. На прощание опустила в почтовый ящик конверт без марки:
«Ленок, если приедешь, а меня не будет — знай, я не бросила тебя. Просто устала быть камнем на твоей дороге.
Не мучай себя. Живи счастливо.
Люблю. Мама.»
В пансионате она шила куклам платья из лоскутков, полола грядки с ромашками, учила соседок печь медовик. Каждую ночь, доставая из-под подушки пожелтевший снимок — Лена в первом классе, с бантами выше головы — шептала:
— Спи, ласточка. Пусть ангелы хранят твой дом…
Через четыре года Лена примчалась с вокзала, сжимая в руках нераспечатанное письмо. Дежурная, не спрашивая имён, повела её в яблоневый сад. Под деревом, обнимая фотографию, спала седая женщина. Ветер играл прядями её волос, будто укачивая.
— Мамуля… — Лена рухнула на колени, прижавшись щекой к остывающим ладоням. — Прости… Я так… Я не хотела…
Антонина не ответила. Но в уголках её губ застыла улыбка — словно она вновь бежала по парку, догоняя смеющуюся девочку в белом фартуке.
Потому что материнское сердце — как листок на ветру: даже упав, продолжает шелестеть любовью.
