«Пап, освободи квартиру — тебе уже недолго осталось». С этими словами дочь захлопнула входную дверь…
Он остался совсем один. После ухода жены пустота навалилась тяжёлым ватным одеялом, заглушая даже собственное дыхание. Краски мира потускнели: ни янтарный рассвет за окном, ни аромат свежего бородинского хлеба, ни мелодии из старых фильмов, которые они когда-то смотрели втроём, не приносили облегчения. Работа в районной бухгалтерии стала единственной нитью, связывающей с реальностью. Он ходил туда, пока ноги держали, — дома тишина гудела набатом, разрывая грудную клетку.
Дни слились в монотонную череду: пробуждение под вой соседского бульдога, маршрутка с запотевшими стёклами, пыльные папки с отчётами, возвращение в холодные стены хрущёвки. Сын Дмитрий и дочь Светлана звонили всё реже, отвечали односложно, будто отбывали повинность. Потом и вовсе перестали брать трубку. Он шатался по паркам Чистых прудов, всматриваясь в черты незнакомцев — вдруг мелькнёт улыбка Анны или смех внучки? Страшило не увядание — страшило исчезнуть, как пыль на ветру, без следа.
Внутри тлел фитиль. Душа, словно смятый лист газеты, крошилась от воспоминаний. Мысленно он просил у бывшей жены прощения, но телефон лежал мёртвым грузом в кармане. Любил до сих пор. Жалел, что не подарил ей тех самых роз из павильона у метро.
И вот Светлана на пороге. Он, как мальчишка, суетился: испёк блины с вареньем, достал бабушкину скатерть, разложил фотографии с поездок на дачу в Подмосковье. Но дочь, щёлкая маникюром по столу, прервала:
— Папа, — голос звенел, как ледяная крошка, — четыре комнаты на одного — это абсурд. Продавай. Возьмёшь однокомнатную у завода, разницу отдашь мне.
Он замер, ожидая шутки. Но её взгляд, холодный, как февральская лужа, не дрогнул.
— Я… Здесь твоя комната, Светочка. Стены, где мама рисовала цветы…
— Ты доживаешь! — выдохнула она, вскакивая. — Мне кредит за ипотеку платить! Ты же сдохнешь в одиночестве, зачем тебе метраж?
— Когда зайдёшь ещё? — прошептал он, не узнавая хрип в голосе.
Дочь, натягивая ботфорты, бросила через плечо:
— На поминки.
Дверь вздрогнула. Он опустился на кафель, прижав ладонь к левой груди. Боль раскачивалась маятником — три дня, три ночи. Позвонил Диме.
— Сынок, приезжай… Плохо мне.
Молчание. Потом:
— Пап, не прикидывайся. Если продашь квартиру — куплю новую Таврию. Тогда заеду.
Тишина после этих слов заполнила комнату свинцом. Он понял: дети умерли раньше него.
В аптеке за углом столкнулся с шурином. Тот, морщась, сообщил:
— Аня? В Неаполе. Замужем. Счастлива.
«Счастлива…» Слово обожгло, как спирт на ране. Он желал ей света — но как выжечь тьму в себе?
Утром он вышел под хмурый московский рассвет. Дошёл до скамейки у детской площадки, где когда-то качал Свету на качелях. Лёг. Ветер подхватил душу — туда, где не требуют квадратных метров, где шепчут: «Папуль, прости…»
Но это — уже не здесь.
