«Пап, отдай квартиру — ты своё уже отжил». С этими словами дочь захлопнула дверь…
Он остался один. После ухода жены пустота обрушилась на него, словно свинцовое одеяло. Краски мира потускнели. Ничто не радовало — ни рассветы над Москвой-рекой, ни крепкий чай из самовара, ни старые киноленты, что когда-то смотрели вместе. Лишь работа, как якорь, удерживала его в реальности. Он шёл в офис, пока ноги слушались, лишь бы не слышать звенящей тишины трёхкомнатной хрущёвки.
Дни слились в серую ленту: маршрутка, бумаги, пустой холодильник, тени на обоях. Сын Дмитрий и дочь Ярослава звонили всё реже, а потом и вовсе исчезли. Он бродил по переулкам СамарЫ, вглядываясь в чужие лица, будто искал среди них хоть каплю родного тепла. Страшила не седина — страшило, что последний вздох встретит в одиночестве.
Внутри что-то медленно угасало. Душа, словно подбитая птица, металась в груди. Вспоминал Лидию — бывшую жену. Мечтал позвонить, попросить прощения, но так и не решился. Любил до сих пор. Жалел, что не сказал главного.
И вот Ярослава на пороге. Он, как мальчишка, засуетился: испёк блины с малиной, достал альбом с фото Сочи-1998. Но дочь, не притронувшись к угощению, отрезала:
— Пап, ты один в трёшке под Тверской. Несправедливо. Продавай. Купишь однушку на окраине, остальные рубли — мне.
Он замер, ожидая, что вот-вот прозвучит: «Да шучу я!». Но её глаза были холоднее январской Невы.
— Это наш дом… Тут твоя комната, тут мы с мамой…
— Ты своё отжил! — фыркнула она. — Мне на бизнес надо! Тебе-то зачем простор, если даже родные не приезжают?
— Когда… когда придёшь в следующий раз? — просипел он, чужим голосом.
— На поминки, — бросила Ярослава, щёлкнув замком.
Он рухнул на паркет. Боль в груди колотила, как кузнечный молот. Трое суток лежал, не в силах пошевелиться. Позвонил Дмитрию:
— Митя… помоги…
Сын вздохнул в трубку:
— Пап, не дуйся. Но трёшка тебе не к чему. Я квартиру в ипотеку взял — помог бы деньгами… Тогда бы заглянул.
Тишина после этих слов звенела громче сирены. Он понял: дети умерли раньше него. Остались лишь чужие, с его фамилией в паспорте.
Назавтра, покупая в аптеке валидол, столкнулся с шурином — братом Лидии. Тот, морщась, сообщил:
— Лида в Берлине. За немца вышла. Счастлива.
«Счастлива…» Слово обожгло. Он не завидовал. Завидовал тому, что её пустота хоть кем-то заполнена.
Утром он вышел под низкие тучи. Дошёл до скамейки у детского сада, где когда-то качал Ярославу на качелях. Прилёг. Сердце дрогнуло в последний раз.
А душа, истерзанная предательством, выскользнула на свободу — туда, где не требуют «отдать», где, быть может, Лида снова шепнёт: «Володя, прости…».
Но это — уже не в Москве.
