Когда я решил забрать к себе пожилую мать, думал, что не справлюсь. Но её переезд перевернул мою жизнь.
Судьба порой поворачивает так резко, что не успеваешь понять, как очутился в другом мире. Я привык считать себя самодостаточным. Жил один в Нижнем Новгороде, работа стабильная, друзья — по субботам, вечерами — книги, квартира уютная. Родители жили в деревне под Рязанью, вели своё хозяйство, день за днём. Навещал их раз в месяц, привозил продукты, помогал с ремонтом. Всё шло своим чередом.
Пока однажды река жизни не пробила новое русло — умер отец. Инфаркт, внезапно, за несколько часов. После похорон я увидел мать иной — не прежней крепкой хозяйкой, а сломленной, будто ветка под снегом. Она сидела в углу, укутавшись в бабушкин платок, и молчала. Ни рыданий, ни слов — лишь пустота в глазах.
Я остался на неделю. Понял тогда: она не может быть одна. Дом опустел, будто вымер. Впервые заметил, как мать вздрагивает от скрипа половиц, как боится засыпать в темноте. А однажды она спросила, едва слышно:
— Может, останешься ещё на день?
Остался. Потом — ещё. И в сердце что-то перемкнуло: не могу бросить её здесь. Решение пришло само — забрать в город. Трудно? Ещё как. Но оставить — страшнее.
Собрали её скудные пожитки: два платья, нижнее бельё, коробку с таблетками и… ту самую подушку с вышитыми медведями, которую я привёз ей из Казани лет пятнадцать назад. Она хранила её, как реликвию, не позволяя даже починить дырявый угол.
Первые недели в квартире стали для неё испытанием. Шум лифта, гул машин за окном, теснота. Она целыми днями сидела в комнате, перелистывала псалтырь, слушала старый радиоприёмник. Готовила только себе, и я сперва сердился, но потом осознал — так она искала опору в привычном.
Через месяц мать начала встречать меня с работы. Выходила в прихожую, спрашивала, как дела, улыбалась. Я вдруг ощутил, что кому-то нужен — не как сотрудник или приятель, а просто как сын. Детство повернулось другой стороной: теперь моя очередь заботиться.
Вечерами мы готовили вместе. Я чистил картошку, она варила суп. Иногда вспоминала молодость в колхозе, иногда молчала, и это молчание было красноречивее любых слов. В такие моменты я ловил запах детства — ванильных сухарей и нафталина от её платьев.
Ждал, что устану от двойной нагрузки, но вместо изнеможения пришла странная лёгкость. Работа перестала быть побегом от одиночества. Вечера у телевизора сменились разговорами за чаем. Дом наполнился жизнью. Потому что жизнь теперь была она.
Ссорились, конечно. Из-за забытых таблеток, упрямства, её попыток «не обременять» меня. Порой голос повышал. Но это мелочи. Главное — я обрёл то, чего не хватало годами. Любовь без условий. Ей было всё равно, есть ли у меня премия или новая машина. Она просто ждала.
Иногда гадаю: сколько нам отпущено? Год? Пять? Десять? Не знаю. Но каждый вечер, когда слышу, как на кухне звенят ложки и мать зовёт: «Дима, садись, щи стынут!» — понимаю: это и есть счастье. Обычное, тёплое, как её руки.
Если бы тогда, принимая решение, я знал, как всё изменится — не поверил бы. Теперь же ясно: порой, чтобы обрести себя, надо вернуть в дом того, кто подарил тебе мир.
