«Когда все отвернулись, свекровь вдруг о нас вспомнила. Но было уже поздно…»
Мы с Дмитрием вместе больше десяти лет. Вышла за него в двадцать пять. Он не единственный сын в семье — есть старшие братья, Иван и Сергей, оба устроены: семьи, карьеры, коттеджи под Москвой. Их мать, Людмила Петровна, — женщина с железной волей. Сама подняла троих, не прося помощи ни у кого.
С первых дней брака я ощущала её холод. Вслух она не критиковала, но каждый взгляд, каждая пауза за столом, каждое «забыла» говорили красноречивее слов. Я делала вид, что не замечаю. Может, не дотянула до её идеала? Или она не хотела отпускать младшего сына из-под крыла.
Дмитрий был её опорой. Старшие, обзаведясь семьями, отдалились, а он остался: помогал по хозяйству, возил в поликлинику, решал проблемы. Пока не появилась я.
Я пыталась стать ей родной. Пекла её любимые пироги с капустой, звала в гости на Масленицу, дарила шали из Павловского Посада. Даже пыталась называть «мамой», но горло сжималось. Она держала дистанцию, будто я — чужая на её территории.
Когда родился сын, Людмила Петровна участила визиты. Но вскоре старшие внуки — у Ивана и Сергея — стали центром её вселенной. Нас же вспоминала в последнюю очередь. Больнее всего было, что она забывала о моих днях рождения, если Дмитрий не напоминал. Ни звонка, ни открытки. Сначала плакала, потом смирилась. Не каждой дано две матери.
Шли годы. Жили скромно, но без нужды. Родилась дочь. Дмитрий работал, я растила детей. Свекровь маячила где-то на краю жизни — всё та же ледяная вежливость, редкие встречи. Не роптали, но и не стремились к близости.
Год назад умер свёкор. Людмила Петровна сломалась. Поседела, сгорбилась. Врачи твердили о депрессии, возрастных кризах. Старшие сыновья завезли раз в месяц продуктовый набор — и пропали. Мы навещали редко, но чаще них.
Под Новый год она нежданно позвала нас на праздник. «Хочу, чтобы вы были рядом», — сказала. Согласились — жалко человека, хоть и чужого.
Я стряпала оливье, накрывала стол, пока она лежала на диване, вздыхала. Спросила, приедут ли братья. Махнула рукой: «Кому я теперь нужна?..»
Перед обращением президента она вдруг поднялась: «Садитесь, скажу главное. Вы — моя последняя надежда. Предлагала Ивану и Сергею — их жёны отказались. Переезжайте. Ухаживайте. Квартиру перепишу».
Меня будто обухом хватило. Все эти годы — невидимка, а теперь, когда другие отказались, мы вдруг понадобились? Ей хватило бы раньше капли тепла, но она выбрала других. А теперь одиночество страшнее гордыни?
Дмитрий промолчал, пообещал обдумать. В машине я выговорилась. Без крика, но жёстко:
— Дима, я не монашка. Не смогу жить с тем, кто годами меня не замечал. Кто даже именины мои игнорировал. Это не любовь — страх. Она хочет купить заботу квартирой. Но почему мы должны платить годами за её равнодушие?
— Но это мать… — пробормотал он.
— Мать? Та, что любит, а не торгует вниманием. Не делит внуков на «любимчиков» и «остальных». Она жила, словно нас нет. Пусть теперь ищет тех, кого ценила.
Он молчал. Ему больно, но он понял.
С тех пор не навещаем. Звоним изредка. Она обижена: «Я на вас рассчитывала». А я думаю — на что? Что променяем достоинство на метры?
Нет. Если ты не нужен в радости — не обязан быть в горе.
Я не мщу. Просто берегу тех, кто бережёт меня.
