Меня зовут Иван Петрович. Мне семьдесят два. Живу один в старом доме на окраине провинциального городка, где когда-то кипела жизнь. Во дворе мой сын когда-то носился босиком по траве, звал меня мастерить шалаш из старого ватного одеяла, а мы с ним пекли картошку в золе и грезили о будущем. Тогда мне казалось, что это счастье — на всю жизнь. Что я нужен, что важен. Но годы идут своим чередом, и теперь в доме — только тишина. Пыль на самоваре, шорох мыши за печкой да изредка — тявканье соседского пса Барбоса за калиткой.
Моего сына зовут Дмитрий. Его мать, моя покойная жена Галина, ушла из жизни лет десять назад. После этого он остался для меня единственной родной душой. Последней ниточкой, связывающей с тем временем, когда в доме ещё было тепло и уют.
Воспитывали мы его в строгости, но и любви не жалели. Я вкалывал, не разгибая спины, чтобы семья ни в чём не нуждалась. Галя была душой дома, а я — его опорой. Не всегда был рядом, но в важные моменты — приходил. На работе — подчинённый, дома — отец. Учил его кататься на велосипеде, чинил ему первую «Волгу», на которой он потом уехал учиться в областной центр. Гордился им. Каждый день.
Когда Дима женился, я искренне радовался. Его избранница, Наталья, сначала показалась мне скромной и доброй. Поселились они в новом районе. Ладно, думал, пусть строят свою жизнь. А я помогу, чем смогу. Мечтал, что буду навещать их, нянчить внуков, читать им на ночь сказки про Жар-птицу. Но вышло иначе.
Сперва звонки стали реже. Потом — только по праздникам. Я приходил сам — с блинами, с пряниками. Один раз дверь открыли, но сказали, что у Наташи голова болит. В другой — внук спал. А в третий просто не ответили. После этого я перестал стучаться.
Не ругался. Не упрекал. Ждал. Утешал себя: дела, работа, семья — потом наверстаем. Но шли годы, и стало ясно — места для меня у них нет. Даже в день поминок по Гале они не приехали. Лишь позвонили — на минуту.
Недавно случайно встретил Дмитрия на рынке. Вёл за руку сынишку, нёс авоську с продуктами. Окликнул — сердце ёкнуло. А он обернулся, взглянул, будто на незнакомца. «Папа, ты как?» — спросил. Я махнул рукой: мол, ничего. Он кивнул. «Нам бы поторопиться», — сказал. И ушёл.
Долго шёл домой. Шагал и думал — где ошибся? Почему сын стал мне чужим? Может, был слишком суров? Или, напротив, слишком мягок? А может, просто стал обузой — со своим стариковским брюзжанием да воспоминаниями…
Теперь я себе и семья, и опора. Завариваю чай вприкуску с баранками, перечитываю старые письма Гали, иногда выхожу на крылечко — смотрю, как соседские ребятишки играют в лапту. Бабка Матрёна через забор иногда покрикивает: «Иван Петрович, живой?» Киваю в ответ. Вот и вся жизнь.
Сына люблю. Всё так же. Но ждать перестал. Видно, так устроено — родители отпускают детей, а те… даже не оглядываются.
И, наверное, в этом вся суть. Взрослеть приходится не только детям. Но и нам, старикам. Особенно когда понимаешь, что те, ради кого жил, теперь живут — без тебя.
