В нашей семье всегда хватало забот, но не хватало денег. Я отлично помню, как мать ликовала, когда соседи передавали нам детские вещи — сначала носила я, а потом младшая сестра Груша. Новые платья доставались редко, и каждая обновка становилась для нас настоящим событием. Мать держала лавку на базаре, где торговля едва кормила нас, а бесконечные проверки — то от пожарных, то от налоговой — выматывали её донельзя.
Кроме законных чиновников, по базару шныряли и “охранники”, требовавшие мзду за “крышу”. С ними разбирался отец — и словом, и делом. Он служил в милиции и умел поставить на место зарвавшихся вымогателей, проводя с ними “воспитательные беседы”. Его пытались подкупить, но он не шёл на сделки, в отличие от иных сослуживцев, что давно променяли совесть на деньги.
Зарплата отца была невелика, да и график — ненормированным. Бывало, его поднимали среди ночи по тревоге, а порой он возвращался затемно, усталый и замкнутый, будто пришибленный.
Мы с Грушей росли самостоятельными. Я, как старшая, рано научилась стряпать, вести хозяйство и приглядывать за сестрёнкой, лишь бы облегчить материнскую ношу.
А тот вечер запомнился навсегда:
— Сегодня удачно торговала, скопила немного, — объявила мать за ужином. — Собирайтесь, девчонки, поедем к морю, хоть недельку отдохнём. Толя, выкрутись как-нибудь, возьми отпуск!
Отец хмыкнул:
— Начальство мне такого не простит…
Тогда я не поняла, что значит “выкрутись”, но слово звучало таинственно и важно.
Всё сложилось. Мы отправились на юг. То были золотые деньки: ни отец, ни мать не торопились по делам, мы купались, загорали, бродили по зоопарку. С Грушей мы объедались мороженым, а родители, глядя на нас, посмеивались и дразнили нас сластёнами. Вернулись домой окрылённые, но через месяц в семье грянула буря.
Они ссорились ежедневно. Отец кричал, что мать губит себя, если решится на задуманное. Мать оправдывалась, но стояла на своём, а отец твердил о “решении” в больнице. Сперва я не понимала их споров, но, подслушав ночной разговор, узнала: мать ждёт ребёнка. Отец не хотел третьего и требовал избавиться от него, не называя вещи своими именами, но смысл был ясен.
Мать ходила мрачной, часто плакала в подушку. Базар бросать было нельзя, и она продолжала тянуть лямку.
Вскоре к нам зачастила бабка, отцова мать. Она тоже уговаривала мать “одуматься” и “исправить ошибку”. После её визитов мать плакала ещё горше. Как-то я подошла, обняла её и призналась, что всё знаю и мечтаю о братике или сестрёнке. Пообещала помогать и не просить ни платьев, ни игрушек. Груша поддержала меня. Мать расплакалась, но теперь — от облегчения:
— Родные мои, да как же я без вас?…
С той поры она держалась твёрже. Отец, видя, что сроки идут, а мать не передумала, бесился и начал приходить пьяным.
В такие ночи мать спала с нами: с Грушей на моей кровати, а я ютилась на сестриной.
Настал день, когда мать увезли в роддом. Отец был на службе. Уходя, она потрепала нас по головам:
— Ну, девки, еду за вашим братцем!
Через пару часов явился отец. Узнав новости, он рванул в такси к роддому. Вернулся под утро, измотанный, но сияющий:
— Дочки, у нас сын! Через пару дней мать с Витькой вернутся!
Мы с Грушей завопили от радости — и за братца, и за то, что отец словно подменился. Витька и впрямь примирил всех, даже бабка оттаяла. Когда мы всей гурьбой забирали малыша из роддома, было видно — он стал нашим общим счастьем.
