Всю жизнь я прожил в деревне под Воронежем. С малых лет земля для меня не просто кормилица, а отдушина и спасение. Когда руки в чернозёме, а спина ноет от работы — голова отдыхает. Так и живу: весной — грядки, летом — битва с сорняками, осенью — урожай да заготовки: солёные огурцы, лечо, баклажанная икра, варенье из крыжовника, компоты.
У меня участок большой — помидоры, картошка, морковь, свёкла, яблони да вишни растут. В подполе — полсотни банок, в сенях — морозилка битком: овощные смеси, фрикадельки для внука, ягоды. Всё с любовью. Дети, хоть и разъехались по городам, но когда навещают — машины под завязку загружают. Не жалко — родные ведь.
Особенно Людмила, жена младшего сына Сергея, любит мои закрутки. Хвалит, приговаривает: «Свекровины огурчики — пальчики оближешь!» Внучке даже в садик банку с соленьями берёт. Приятно, конечно.
Но на внучкиных именинах осенило. Сижу за столом, а гости мой квашеный перец нахваливают. Одна бабка и говорит: «У Людки всегда ваши закатки беру — объедение!» Вторая про вишнёвое варенье вспомнила, мол, всю зиму его ели. Я Людмилу поймал взглядом — глаза в пол.
Утром напрямую спросил:
— Это ты мои соленья по соседям растаскиваешь?
Она заёрзала:
— Ну малость… Просили же. У вас много.
Не кричал, не ругался, а внутри — пустота. Не жадность гложет, а обида. Я ночами банки стерилизую, ревматизмом маюсь, а ей — хоть бы хны.
Возвращался домой, будто мешок с картошкой тащил. Не чужим ведь стараюсь! Мне уже седьмой десяток — сегодня сорок банок закатаю, а завтра? Вдруг хворь прижмёт? А они привыкли, что всегда даём.
Сейчас у печки стою, баклажанную икру помешиваю. Уже тридцать банок готово. Дочь раньше уговаривала: «Продавай, пап!» Отмахивался. А теперь думаю — может, правда пора? Если сам границ не поставлю, другие решат за меня.
Родным по-прежнему буду давать — но чтоб ценили. Чтоб понимали: каждая банка — это не просто «вкусно», а ночь без сна, потрескавшиеся руки и кусок здоровья. Может, тогда хоть кто-то спросит: «Как там отец? Не помочь ли ему, а не только брать?»
