Я брела привычной дорожкой к детскому садику — той самой, по которой годами бегала за своей лапушкой Светланочкой. Обычно внучка замечала меня первой и с криком «Бабушка!» бросалась в мои объятия. Но в тот день всё было не так. Я увидела её издалека: она сделала шаг навстречу, глазёнки засияли, но воспитательница резко остановила её, что-то шепнула — и Светка, потупившись, побрёла в угол с куклами. А мне та же женщина сухо объяснила:
«Извините, но мать написала заявление. Забирать девочку можете только вы с отцом. Больше никто.»
Я застыла, будто вмерзла в асфальт. Как будто оплеуху получила. Как так? Почему? Я же не уличная тётка какая-то! Это моя кровинка! Я всегда была рядом — не за спасибо, а потому что люблю.
Моя дочь Татьяна вышла замуж пять лет назад. А через два года родилась Светочка — наше солнышко. Я не просто помогала, я жила их жизнью: кормила, гуляла, укладывала спать, читала сказки, водила в садик. Особенно когда Таня с мужем пропадали на работе. Зять задерживался допоздна, Таня приходила к закрытию — в группе оставались только Света да один мальчик, чьи дед с бабкой жили в Подмосковье. А я — всегда тут!
Но вся эта боль началась из-за, казалось бы, простого разговора за воскресным чаем. Я принесла ватрушки, Свете — новую куклу, и заметила, что у Тани изменилась походка, животик округлился. Подозрения подтвердились — она ждала второго. И я, как мать, не выдержала:
«Танюша, ты серьёзно? С вашими-то деньгами за второго взялась?»
Она спокойно ответила:
«Да. Мы хотим. Разница между детьми как раз хорошая.»
И тут пошло-поехало. Я сорвалась: напомнила про ипотеку, про то, что на работе чуть дышат, начальство норовит под сокращение, что еле-еле сводят концы с концами. Сказала прямо — не представляю, как смогу с двумя внуками справляться.
Таня вспыхнула. Зять молча вышел на кухню, а она выпалила:
«Мы тебя никогда не просили! Ты сама лезешь, сама помогаешь, а теперь ещё и упрёки? Спасибо, мам, но мы теперь сами.»
И справляются. Но чего это стоит? Света — девочка тихая, ранимая. В саду ей тяжело: то игрушку отнимут, то в игру не возьмут, то толкнут. А теперь, когда её забирают последней, она часами сидит в разновозрастной группе — шум, гам, чужие рёва. Она жмётся к воспитательнице, ждёт, пока за ней придут. А я — не могу. Мне запретили.
Я унижалась, звонила Тане, умоляла: «Ну хватит! Ну поругались, ну погорячились… Кто не ссорится?» А она холодно:
«Пусть сидит до семи, воспитателям за это платят. Может, научится общаться, а то совсем неконтактная растёт. Всё к тебе да к тебе…»
А я-то знаю: Светка каждое утро цепляется за мамину руку со слезами, а вечером тычется носом в стекло, ищет мой силуэт — меня. А я стою поодаль, как чужая. И сердце колет, будто иголками.
Вот так: одно неосторожное слово — и ты уже не бабушка. Просто тётка, которая когда-то рассказывала сказки, плела косички и целовала в макушку. А теперь — чужой человек. Молчание — действительно золото. Вот если б я его хранила…
