Когда в наш тихий Серпухов много лет назад приехала высокая, статная красавица из Таллина, весь двор затаил дыхание. Звали её Прасковья Леонидовна, и казалось, будто сошла со страниц романа — царственная осанка, едва уловимая улыбка, взгляд, от которого мужики теряли дар речи, а бабы… одни скрипели зубами, другие млели. Попала она к нам по распределению после университета, и нам, местным, думалось, что на нашей улице поселилась самая настоящая иноземка.
Прасковье не нужны были бутики — дай ей отрез ситца, катушку ниток да иголку, и через пару дней она щеголяла в пальто, достойного модного ателье. Шила сама, вышивала крестиком, вязала крючком, а изящные узоры на её платьях заставляли соседок шептаться за забором. Мы, пацанва, толклись у её дверей, играли её пёстрыми зонтами — целая коллекция! А она, смеясь, учила нас «ходить по-парижски» и разрешала воображать себя манекенщицами.
Хоть и кружила головы женихам, замуж Прасковья Леонидовна не спешила. Может, отпугивала их её самостоятельность, красота да непоколебимое достоинство. Но всё изменилось под сорок. Работала она тогда бухгалтером на мебельном комбинате, да и закрутила роман с самим директором. Мужик-то был семейный, сплетен хватало. Особенно когда родился сын — Егорка, вылитый отец. По двору пошли пересуды, шушуканье за спиной. Но Прасковья гнула свою линию. Уволилась, но не бедствовала. Её кавалер поступил по-мужски: обеспечил, купил квартиру, и, ясное дело, мебель была с того самого комбината.
Мы с Егоркой росли вместе — песочница, догонялки, Новый год. Прасковья со всеми ладила, помогала, шила, встречала с пирогами. Её дом был как рай — всегда открыто, пахнет ватрушками, в глазах тепло. Но перед школой нас перевели в другой район, и связь оборвалась.
Спустя годы, после института, в Самаре я вдруг узнала её походку. Женщина садилась в иномарку, а помогал ей парень — в чертах угадывался повзрослевший Егор. Я шагнула вперёд, и тут распахивается дверь:
— Дашенька! Узнала? А я тебя сразy! — это была она, Прасковья Леонидовна, всё та же — элегантная, с огоньком.
Поехали вместе, болтаем. И вдруг она роняет:
— Представляешь, влюбилась… В мои-то годы! С Александром встретились в Сочи, думала — курортный флирт, а вышло — чувства. Пять лет вместе… А теперь его дети — взрослые, с деньгами, боятся, будто я их на квартиру развожу. Начали давить… Он и охладел. Разошлись.
Голос дрожал, но глаза горели. Попрощались у гостиницы. Она уехала с сыном, а я допоздна ворочалась под одеялом.
Прошло два года. Столкнулся с Егором в столовой. Вспомнили детство, и он выложил новость:
— Мама не выдержала. Махнула к нему. Сорвалась, как девочка. А в дороге — инсульт. Позвонили из больнички, я рванул. Врачи руками разводили… А она выстояла. Представляешь? Через месяц домой вернулась.
У меня челюсть отвисла. Бабушка за семьдесят — и на край света за любовью. Не ради денег, не ради корысти — просто не могла без него. Спрашиваю:
— И как сейчас?
Егор хмыкнул:
— На днях у неё в шкафу сумку нашёл. Паспорт, помада, платье, билеты… Опять собирается! Говорю: «Ма, ты ж еле очухалась!» А она: «Пока дышу — буду любить, сынок».
Сижу, словно обухом по голове. Перед глазами встаёт та Прасковья Леонидовна из детства — яркая, своенравная, ни перед кем не гнущая спину. Она не изменилась. Лишь стала крепче.
Тут-то я и понял: любви года не помеха. Её в клетку не посадишь. Приходит, когда душа готова — хоть в девяносто. Главное — не струсить и распахнуть дверь.
