Прошло два года. Дочь молчит, будто её и не было вовсе. Стёрла меня из памяти. А мне скоро — семьдесят…
Мою соседку, Антонину Семёновну, знает весь двор. Живёт одна, в свои 68 лет. Иногда прихожу к ней с чем-нибудь к чаю — просто так, по-человечески. Добрая, интеллигентная, всегда с улыбкой, любит вспоминать поездки с покойным мужем. Но о семье — ни слова. До тех пор, пока в прошлый Новый год, когда я зашла с пряниками, она вдруг не распахнула душу. Тогда-то я и услышала историю, от которой до сих пор стынет кровь.
В тот вечер Антонина Семёновна встретила меня необычно — тихая, будто в воду опущенная. Обычно живая, а тут сидит, в стену смотрит. Я не стала лезть с расспросами, заварила чай, выложила варенье и притихла рядом. Она долго молчала, будтобы слова к горлу подкатывали. А потом выдохнула:
— Два года… Ни звонка, ни письмеца. Пробовала дозвониться — номер мёртв. Адрес её теперь для меня — тёмный лес…
Голос дрогнул. В глазах мелькнули тени прожитых лет. И вдруг — словно плотину прорвало — она заговорила.
— Семья наша была — загляденье. Мы с Василием рано сошлись, но детей не торопились заводить — хотели нагуляться. Он водил теплоходы по Волге, потому и путешествовали мы часто. Жили душа в душу, дом обустраивали вместе. Своими руками он срубил нам терем — трёшку в самом центре Нижнего Новгорода. Гордился, как павлин пером…
Когда родилась наша Алевтина, Василий будто заново на свет появился. Носил её на руках, сказки сказывал, всё свободное время ей посвящал. Глядела я на них — и сердце таяло от счастья. Но десять лет назад его не стало. Долго болел, все сбережения в лечение ушли. А потом… тишина. Пустота. И в груди — будто прорубь.
После отца Алевтина начала отдаляться. Сняла комнату, зажила отдельно. Я не перечила — взрослая, пусть свою жизнь строит. Навещала, звонила — всё как у людей. Но два года назад пришла и прямо заявила: берёт ипотеку, хочет свою квартиру.
Я вздохнула: помочь нечем. От накоплений с Василием — одни копейки, всё на лечение ушло. Пенсии едва на лекарства хватает. Тогда она предложила… продать квартиру. Мол, купим мне малосемейку где-нибудь в Заволжье, а остаток — ей на первый взнос.
Я не смогла. Дело не в деньгах — в памяти. Эти стены Василий собственноручно штукатурил. Здесь всё моё счастье, вся жизнь. Как я могу это отдать? Она кричала, что отец строил ради неё, что квартира всё равно ей достанется, что я себялюбица. Пыталась объяснить, что хочу, чтобы она хоть изредка приходила сюда, вспоминала нас… Но она не слышала.
Хлопнула дверь — и нет её. С тех пор — тишина. Ни звонка, ни весточки, даже на Пасху. Потом случайно узнала от подруги: взяла ипотеку, теперь на двух работах крутится. Ни мужа, ни детей. Сама подруга призналась — полгода её не видела.
А я… жду. Каждый день к телефону подхожу — вдруг зазвонит? Но тишина. И дозвониться не могу — номер сменила. Видно, не хочет меня ни видеть, ни слышать. Считает, что предала её, не уступив тогда. Но мне ведь скоро семьдесят. Не знаю, сколько ещё в этой квартире протяну, сколько вечеров у окна просижу в напрасном ожидании. И не пойму — чем так провинилась…
