Морозный приём: как мечты о родственном пире растаяли в ледяном дыхании свёкра
Под Смоленском, в тихом городке, Надежда с трепетом ждала визита к родителям мужа. Ей грезились уютные объятия, душистая солянка, звонкие тосты и бесконечные беседы у самовара. Её супруг, Геннадий, убеждал, что его отец, Степан Петрович, и мать, Лидия Семёновна, души не чают в гостях, и Надежда верила, что этот вечер сблизит их. Но действительность оказалась колючей, как февральская метель, что встретила их на пороге.
Дорога тянулась долго, и к дому свёкра они подъехали уже в сумерках. Погода шептала о беде: небо плакало серым снегом, а ветер выл, словно покинутая невеста. Надежда нарядилась в самое дорогое платье, мечтая о ласковом приёме, но вместо этого их ждал запертый подъезд. Лидия Семёновна, мелькнув в окне, бросила: «Посидите в сарае, там место найдётся». Надежда остолбенела. Сарай? В такую стужу? Но Геннадий, привыкший к матушкиным прихотям, лишь крякнул и повёл жену к покосившейся постройке за двором.
Сарай оказался ветхим, с прогнившими досками и щелями, сквозь которые пробивался ледяной сквозняк. Надежда дрожала, кутаясь в шаль. Она пыталась улыбаться, но внутри зрела горечь. «Может, они накрывают стол?» — тщетно надеялась она. Геннадий принёс старый полушубок, но он не спасал от промозглого холода. Свёкор не спешил звать их в дом. Степан Петрович, высунувшись на крыльцо, рявкнул, что пельмени ещё не сварились, и скрылся за дверью. Надежда почувствовала себя лишней, словно проросший сорняк на чужой грядке.
Время текло, как застывший мёд. Снег хлопьями бил в крышу сарая, а запаха пельменей всё не было. Надежда ловила взгляд Геннадия, ждала слов, но муж молчал, уткнувшись в экран телефона. Её терпение порвалось, как перетёртая верёвка. «Мы что, будем тут сидеть, как ссыльные?» — наконец вырвалось у неё. Геннадий пробурчал, что мать скоро позовёт. Но «скоро» растянулось на три часа, пока голод и холод не сковали тело.
Наконец Лидия Семёновна вышла с миской. Надежда ждала щедрого угощения, как в родительском доме, но её ждал новый удар. К пельменям, которые оказались разваренными и безвкусными, свекровь подала лишь тарелку с квашеной капустой. Ни сметаны, ни хлеба, ни даже стакана чаю. «Ешьте, пока не остыло», — бросила она и удалилась, оставив их в ледяном мраке. Надежда смотрела на эту жалкую трапезу и чувствовала, как слёзы застывают на ресницах. Это был не ужин, а издевательство.
Геннадий хрустел пельменями, будто так и надо, но Надежда не выдержала. «Почему нас не пустили в дом? — прошептала она. — Мы же родня!» Геннадий заерзал, пробормотав что-то о матушкином нраве, но слова его висели в воздухе, как пустой дым. Надежда вдруг ясно поняла: для них она — чужая. Женщина, которую можно оставить в снегу, не удостоив даже тёплого взгляда.
Обратный путь был немым. Надежда смотрела в окно, где мелькали заснеженные поля, и чувствовала, как гаснут её надежды на родство. Она вспоминала, как её мать встречала гостей хлебом-солью, как двери их дома были открыты для всех. А здесь? Холодный сарай, скудная еда, ледяные взгляды. Это был не просто плохой вечер — это был приговор её мечтам о семье Геннадия.
Дома Надежда долго ворочалась в постели. Она гадала, говорить ли мужу, как больно ранили его родители. Но что-то шептала ей: он не поймёт. Он вырос в этом холоде, для него это — привычно. А для неё — нож под рёбра. Она поклялась не возвращаться к свёкру, пока они не научатся видеть в ней человека. Но в глубине души таился страх: а вдруг этот холод — навсегда? Выдержит ли их брак эту отчуждённость? Или её любовь к Геннадию растает, как тот снег, что пропитал её до костей в этом проклятом сарае?
