Бабушка играет на наших нервах: притворство или крик души?
Меня зовут Людмила. Мне 36 лет, я замужем, есть мать — ей 58, и бабушка, Прасковья Петровна, которой уже 87. Живём мы в тихом городке под Вологдой, где зимы долгие, а дороги между домами тянутся, будто в бесконечность, особенно когда несёшься по ним тёмной ночью, снег хлещет в лицо, а сердце колотится в груди.
Бабушка Прасковья, несмотря на годы, упрямо живёт одна в старом срубе на краю города. Она наотрез отказывается перебираться к маме, хоть та и сулит тепло да покой. «Мой дом — моя крепость», — твердит бабушка, и никакие уговоры не заставят её сдаться. Но в последнее время одиночество, видно, стало для неё невмоготу, и она придумала, как держать нас в ежовых рукавицах.
Теперь бабушка звонит нам с матерью чуть ли не ежедневно, жалуясь, что ей «совсем худо». Голос в трубке дрожит, стонет, твердит, что «сердце будто иголками колют» или «ноги подкашиваются». Мы бросаем дела, мчимся к ней, сжимая кулаки от страха. Но каждый раз картина одна: бабушка чудесным образом оживает. Хлопочет у печи, суёт нам чай с мёдом да пирожки, даже шутит похабные частушки. А мы стоим посреди горницы, с перекошенными лицами, не зная, то ли смеяться, то ли плакать.
Мы с матерью измучены этой игрой. Каждый звонок — как ножом по сердцу, но ослушаться мы не можем. А вдруг на сей раз не притворство? А вдруг не успеем? Эта мысль грызёт нас, как голодный пёс кость. Страшно подумать, что однажды мы махнём рукой — а она…
Всё началось прошлой зимой. Помню, как мы с матерью примчались к бабушке затемно, в пургу, едва успев накинуть валенки да пальто. Мать — в ночной рубахе, я — в растянутом свитере. Думали, застанем её при последнем издыхании, а она встретила нас бодрая, будто и не звонила: «Да давление скакнуло, ничего страшного!» Через полчаса уже доставала из погреба солёные огурцы да наливала по стопке. Мы онемели, но тогда списали всё на случайность.
Пытались разобраться. Умоляли бабушку съездить к врачу, но она только отмахивалась: «Эти шарлатаны только деньги вытягивают!» Тогда привели доктора на дом. Тот послушал её, померил давление, даже язык посмотрел — и развёл руками: «Здорова, как бык. Ей бы поболтать да чаю попить с кем. Навещайте чаще — и звонки прекратятся». Как же он ошибался!
Мы и так стараемся. Я живу в двух часах езды, мать — ближе, но после смены, в толчее да усталости, не наездишься. По выходным чередуемся: то я везу бабушке крупы да свечи, то мать приходит пол подметать. На праздники — всегда вместе, с пряниками да румяными блинами. Но ей, видно, мало. Нужно больше — наши вздохи, наш пот, наша тревога.
Мать предлагала бабушке переехать не раз. Готова была и комнату лучшую отдать, и постель пуховую стелить, но бабушка упёрлась: «Не быть мне вам обузой!» — а потом снова звонит в три ночи: «Доченьки, плохо мне…» Эти слова режут, будто серпом по горлу. Что делать — не знаем.
Умоляли бабушку не звонить без дела. Объясняли, что каждый раз — это вырванные волосы, это дрожь в коленях, это бессонница до утра. Но она будто не слышит. Или не хочет. Звонки не прекращаются, и мы с матерью снова перед выбором: лететь или нет? Поверить или отвернуться? Страшно ошибиться. Страшно опоздать.
Иногда кажется, что бабушке просто одиноко. Не хватает шума, сплетен, нашего смеха. Может, эти звонки — её крик в пустоту? Но почему так жестоко? Почему мучает нас, словно грешников на сковороде? Ответа нет. Любим её, но эти игры сводят с ума. И всё же — пока звонит, будем ехать. Потому что если однажды не успеем… этот грех ляжет на нас тяжёлым крестом. И нести его — всю оставшуюся жизнь.
