Мне шестьдесят два, а ему сорок девять — он твердил, что любит, а я готовила да стирала… Пока не выставила его за дверь.
Много лет назад я пережила тяжёлый развод. И хотя время лечит, раны затягивались медленно.
Первый мой муж оказался не просто неудачником — он был настоящим дармоедом, высасывающим из меня и деньги, и силы, и радость жизни. Не работал, пил, пропадал по ночам, а потом ещё и вещи из дома таскал, как вор. А я терпела. Терпела ради сына. Ради Артёма. Только ради него.
Когда мальчику исполнилось двенадцать, он подошёл ко мне, посмотрел в глаза и сказал:
— Мама, зачем ты живёшь с ним? Выгони его. Просто выгони.
И будто пелена с глаз упала. В тот же вечер я выставила мужа на улицу. Ни капли сожаления. Только облегчение. Свобода. Я даже словами не передать могу, каким счастьем было просто дышать без страха.
Потом были мужчины. Несколько. Кто-то писал, кто-то звал в кино. Но я никого не полюбила. Не могла. Боялась. Боялась снова попасть в капкан. Снова стать пожизненной прислугой вместо женщины.
Последние четыре года были особенно одинокими. Сын уехал в Канаду, нашёл работу, да там и остался. Звал меня к себе. Но я не могу. Поздно мне начинать жизнь в чужой стране. Здесь я прожила сорок лет — тут и память, и корни, и боль, и радость.
А потом пришла пандемия. И всё. Ни гостей, ни объятий. Только тишина да четыре стены.
Подруга как-то сказала:
— Ну найди хоть кого-нибудь. Поговорить, посмеяться… Ты же не каменная!
А я ей в ответ:
— Смотрю на мужчин моего возраста — сердце сжимается. Седые, сгорбленные, только жалость вызывают. Им не жена нужна, а сиделка. А я не хочу быть сиделкой. Я хочу быть любимой.
— Ну так возьми моложе! Ты ведь отлично выглядишь, честное слово.
Я отмахнулась, но семя упало в почву.
А потом случилось нечто странное. Я увидела его.
Он гулял с собакой в нашем сквере каждый день. Высокий, подтянутый, всегда в чёрной куртке. Звали его Иван. Сорок девять лет. Разведён, жена уехала в Италию, взрослая дочь осталась здесь.
Слово за слово — разговорились. Потом ещё. Потом кофе. Потом цветы. Каждый день. Я уже и не вспомню, когда он начал оставаться у меня, а потом и вовсе переехал.
Соседки ахали:
— Ну и мужчина! Такой красавец, да с тобой, Валентина?! Да ты колдунья!
А мне было приятно. Конечно, приятно. Я готовила ему обеды, гладила рубашки, встречала с улыбкой. Вспомнила, что значит — чувствовать себя женщиной.
Но однажды он сказал:
— Послушай, тебе бы полезно больше двигаться. Могла бы выгуливать мою собаку?
Я удивилась:
— А почему мы вместе не пойдём?
— Ну… не стоит нам часто на людях появляться. Люди же болтают…
И тут меня будто холодом обдало: ему стыдно. Стыдно за мой возраст, за морщины, за седину — неважно.
Я огляделась. Он ведь действительно ничего по дому не делал. Даже носки в корзину не бросал. А я? Варю, убираю, стираю, глажу… Прислуга. Не любимая. Не женщина. Обслуживающий персонал.
Я собралась с духом и сказала:
— Ваня, я считаю, всё в доме должно быть пополам. Погладишь сам свои рубашки. И собаку — гуляй с ней сам.
Он усмехнулся:
— Ну слушай, если тебе нужен молодой и симпатичный мужчина — веди себя соответственно. Радуй, ублажай, обслуживай. А не то — на кой я тебе сдался?
Я смотрела на него, как на чужого, и тихо сказала:
— У тебя полчаса, чтобы собрать вещи.
— Ты что?! У меня дочь с парнем собирались ко мне приехать, ты это серьёзно?
— Живите у дочки. Удачи.
Я выставила его. Без криков, без слёз. Просто закрыла дверь. А потом села и заплакала.
Да, было больно. Унизительно. Одиноко. Но не сломано. Я знала — поступила правильно. Потому что если мужчина приходит в твой дом только брать, а не отдавать — это не любовь. Это паразитизм.
Мне шестьдесят два. У меня есть морщины и усталость в ногах. Но у меня ещё есть душа — живая, жаждущая тепла. И я всё ещё верю, что можно любить. Что где-то есть человек, который захочет быть со мной, а не пользоваться мной.
И пусть он будет не моложе, не выше, не краше. Пусть просто будет рядом. Честно. С теплом. С уважением.
Потому что женщина — даже если ей шестьдесят два — имеет право не быть сломанной.
