Когда я в тот день ехал в роддом, сердце колотилось, будто хочешь выскочить. В руках сжимал связку шаров с надписью «С возвращением, родные», а на заднем сиденье лежал тёплый плед, в который собирался завернуть дочек, чтобы не застудить по дороге. Жена моя, Алина, стоически перенесла всю беременность, и вот — после долгих месяцев тревог наконец настал момент, когда мы должны были стать семьёй вчетвером.
Но всё рухнуло в одно мгновение.
Когда я зашёл в палату, новорожденных близняшек качала на руках медсестра, а Алины нигде не было. Ни её сумки, ни телефона. Лишь клочок бумаги на тумбочке:
«Прости. Береги их. Спроси у своей матери, что она со мной сделала.»
Мир перевернулся. Я автоматически взя́л дочерей — крошечные, тёплые, пахнущие молоком и чем-то до боли знакомым. Не знал, что делать, что думать. Просто стоял, а внутри выло.
Алина ушла.
Я носился по отделению, требовал объяснений. Врачи лишь разводили руками — мол, ушла сама, сказала, что муж в курсе. Никто даже не усомнился.
Привёз девочек домой, в новенькую детскую, где пахло ванилью и свежестью, но от этого на душе не полегчало.
На пороге встретила мать — Галина Степановна, с пирогом в руках и улыбкой до ушей.
«Ну вот и мои ненаглядные приехали! — защебетала она. — Как Алиночка?»
Я сунул ей записку. Лицо у неё посерело.
«Что ты натворила?» — выдавил я сквозь зубы.
Она залепетала, что «ничего такого», всего лишь «по-доброму» предостерегла невестку, мол, «пусть знает своё место». Будто бы хотела «уберечь семью от ошибок».
В тот же вечер я выставил её за дверь. Не кричал. Не ругался. Просто закрыл дверь и уставился на спящих дочек, пытаясь не сойти с ума.
По ночам, укачивая их, вспоминал, как Алина мечтала о материнстве, как трепетно выбирала имена — Светлана и Арина, как гладила живот, думая, что я сплю.
Однажды, разбирая её вещи, нашёл письмо. Записку, адресованную… моей матери.
«Вы никогда меня не примете. Я не знаю, как ещё доказать, что я “достаточно хороша”. Если вам так хочется, чтобы я исчезла — исчезну. Но пусть ваш сын знает: я ушла, потому что вы отняли у меня последнюю веру в себя. Я просто больше не могу…»
Перечитал раз, другой. Зашёл в детскую, опустился на корточки у кроватки и разрыдался. Без звука.
Начал искать. Опросил всех её подруг. Ответ был один: «Она чувствовала себя чужой в вашем доме.» «Говорила, ты всегда на стороне матери.» «Боялась остаться — но ещё больше боялась не уйти.»
Прошёл год. Я научился быть отцом. Менял памперсы, варил каши, засыпал сидя, с бутылочкой в руке. И всё это время ждал.
И вот — в день первого дня рождения дочек — в дверь постучали.
На пороге стояла Алина. Та же, но другая. Похудевшая, с тёмными кругами под глазами, но с тем же взглядом — виноватым и тоскливым. В руках — крошечный пакетик с погремушками.
«Прости…» — прошептала она.
Я не сказал ни слова. Просто шагнул вперёд и прижал её к груди. Крепко. Не как обиженный муж. Как человек, который нашёл потерянную половину души.
Позже, сидя на кухне, она призналась: у неё была жуткая депрессия. А слова свекрови добили окончательно. Год она лечилась, жила у подруги в Твери, писала письма, которые так и не отправила.
«Я не хотела бросать вас… — всхлипывала она, сжимая пальцы. — Просто не знала, как остаться.»
Я взял её за руку:
«Теперь будем делать всё правильно. Вместе.»
И начали с нуля. С бессонных ночей, первых шагов и детского лепета. Без Галины Степановны. Та ещё ломилась в дверь, клялась, просила прощения. Но я больше не допустил, чтобы кто-то калечил мою семью.
Мы выстояли. Раны заруб wereлись. И, может, счастье — это не про идеальные семьи. А про тех, кто остался, когда всё рухнуло. Про тех, кто вернулся. Про тех, кто сумел простить.
Теперь я знаю: нельзя делить любовь. Кто выбирает между матерью и женой — в итоге остаётся один.
