Всю жизнь она верила, что семья — это её крепость. Что дети станут опорой в старости. Что родные стены можно обменять на любовь близких. Но теперь каждое утро просыпается в чужих стенах, не зная, где проведёт завтрашний вечер. Так живёт теперь бабушка Галина — та самая Галина Степановна, которую когда-то знал весь двор как радушную хозяйку уютного дома в Рязанской области. А теперь её приют — чужие кухни, временные углы и вечный вопрос: не обуза ли я?
Всё началось с того, что сыновья — Дмитрий и Игорь — уговорили её продать родной дом. Мол, зачем тебе, мама, одной в деревне мучиться? Года не те, ни печь топить, ни огород копать, ни снег разгребать. Живи у нас по очереди — и тебе спокойнее, и нам за тобой присматривать легче. Деньги от продажи не пропадут: поделим, на внуков потратим, на нужды семьи. Что могла ответить старая мать? Конечно, согласилась. Хотела быть нужной. Хотела быть рядом.
Соседи Галины Степановны тогда пытались её отговорить:
— Не спеши, Галя. Одумаешься — будет поздно. Новый дом не купишь, а у детей своя жизнь, свои порядки. Станешь гостьей, а не хозяйкой. Ты же вольный человек, а в чужой квартире — как в клетке.
Но кто их слушал… Дом продали. Деньги поделили. И поехала бабушка Галя с узелками от одного сына к другому. Сегодня — у Дмитрия в питерской однушке, завтра — у Игоря в коттедже под Ленинградом. И так уже третий год.
— У Игоря легче, — призналась она как-то соседке. — Там хоть палисадничек есть, можно руками поработать, отвлечься. И Людмила, сноха, душевная. Детей воспитывает, со мной по-доброму. Комнату мне отвели — крохотную, но с телевизором и даже с мини-холодильником. Сижу тихо, не мешаю. Пока все на работе — и цветы поливаю, и бельё глажу. А потом — обратно в свой угол.
Думала, там лето переждёт, а осенью — к Дмитрию. Но у старшего сына — другие правила. В его квартире ей выделили пространство за шторкой — между кухней и лоджией. Узкая кровать, тумбочка, мешок с вещами. Ела украдкой, стирала, когда все уходили. И постоянно чувствовала себя… ненужной.
— Анжелика, жена Дмитрия, — говорит она, — будто сквозь меня смотрит. Ни слова лишнего. Внучка тоже отстранённая — всё в телефоне, мне с ней не понять друг друга. Чужая среди своих. Ни в гости, ни на прогулку — будто я призрак. Вечером кастрюльку на радиатор ставлю, чтобы хоть чуть-чуть теплее было. На кухню стараюсь не выходить — вдруг помешаю…
Недавно она простыла. Говорит:
— Всё тело ломило, голова гудела. Думала — конец. Врача вызвали, таблетки дали, провалялась дня три. Но хуже всего было даже не это. А то, что никто не подошёл, не спросил: “Мама, как ты?” Лежи, мол, и не шуми.
Соседи тогда спросили:
— Галя, а если совсем прихватит? Кто тебя поднимет? Ведь ты уже не молода. А тебя как чемодан — то туда, то сюда. Ни дома, ни покоя.
А она только махнула рукой:
— Что говорить… Ошиблась. Страшно ошиблась. Продала дом — и вместе с ним свою жизнь. Не надо было детей слушать. Хотела как лучше… А теперь даже угол свой не куплю. Всё, что осталось, — копейки на похороны. У сыновей своих детей полно. Новый дом мне не светит.
Часто повторяет: “Лучше бы в старом доме сидела. Пусть с прохудившейся крышей, пусть с холодными полами — зато своё. Сама себе госпожа. А теперь я просто старуха без пристанища, без права на своё мнение. Мечусь меж двух домов. Ни кола, ни двора. Только узелок да старая сумка”.
И каждый раз, когда она уходит, соседи провожают её взглядом и шепчут: “Хоть бы до лета дожила, а там — снова к земле, к тишине, к своим грядкам. Там ей хоть немного легче…”
Теперь Галина Степановна не ждёт ни заботы, ни ласки. Мечтает лишь об одном — тихо угасить там, где не будет обузой. Сама сказала сыновьям:
— Когда совсем слягу, отвезите в дом престарелых. Там хоть сестра будет. А вам, дети, и без меня хлопот хватает.
Вот и живёт бабушка Галя — между узлами и календарными листами. Считает дни, гадает, где проведёт следующую зиму. Ждёт не приглашения, а косого взгляда — можно ли пожить ещё месяц?
Я уверена: детям не следовало её уговаривать. Надо было сказать: “Мама, оставайся в своём доме. Это твоя земля. А мы приедем, обнимем, накормим — и снова в свои города. Не ты к нам — мы к тебе”. Но теперь поздно. Что сожжено — не вернуть. И лишь один вопрос гложет тех, кто помнит её прежней: зачем мы бросаем тех, кто дал нам жизнь?
