Тёмные переулки Екатеринбурга встречали Дмитрия после тяжёлой смены. Он шагал, уткнувшись в асфальт, а в груди клубилась тревога. Их квартира на пятом этаже была погружена во тьму. «Опять задержалась?» — мелькнуло в голове. Дверь захлопнулась за спиной, и тишина ударила гулким эхом. Не успел снять сапоги, как раздался звонок. На пороге стояла Марья Ивановна с дрожащими губами: «Дмитрий Сергеевич, Лизу забрала скорая…» Мир перевернулся. Всё, что он копил годами — обиды, глухое непонимание, — рассыпалось в один миг, оставив лишь ледяное «слишком поздно».
Это осознание настигло его ещё на лестничной площадке. Дмитрий схватился за перила, будто земля уплывала из-под ног. «Как я мог не замечать?» — прошипел он сквозь зубы. Признаки были налицо, но он упрямо гнал их от себя. Дома ждала Лизавета — та самая девушка, что когда-то смеялась его шуткам, а теперь встречала ледяным: «Опаздываешь, как всегда». Он знал сценарий наизусть: она отвернётся к плите, спросит «Ужин разогреть?» — и в голосе не дрогнет ни нотки.
Раньше её борщи были легендой района: наваристые, с пылу с жару, с хрустящими чесночными пампушками. Но потом что-то сломалось. Для внуков она по-прежнему пекла блины горой, а для него — лишь безвкусную макаронину с котлетой. Когда терпение лопалось, Дмитрий сам рубил салат или варил пельмени, глотая обиду. Лиза ела молча. Ни «спасибо», ни укора — пустота. Это убивало его, но он стискивал зубы, боясь сорваться.
А ведь когда-то… Она умела обнять так, что мороз за окном казался ерундой. Прижмётся щекой к плечу — и весь день светился изнутри. Но годы стёрли это. Теперь её прикосновения напоминали ритуал: два поцелуя в щёку, как у чужих людей. Когда он упустил её? Может, когда пропадал на рыбалке в её день рождения? Или когда проспал выписку из больницы после инфаркта, потому что «друзья уговорили на одну рюмку»? Она тогда молчала, но взгляд… Он видел его во сне даже спустя десять лет.
Лизавета закрылась. На замечания сжимала губы, уходила в спальню, пряталась в книгу. Дмитрий бушевал: «Я что, связался себе рот?» Но её молчание резало больнее криков. С внуками она расцветала: пела колыбельные, лепила вареники, громко хохотала. А с ним — будто фургонёр с покойником. «Притворяется перед людьми», — злился он. Жизнь катилась под откос, а их брак стал квитанцией об оплате — сухой и ненужной.
Он давно завязал с загулами. Работал слесарем-наладчиком, приносил зарплату в конверте, налево не смотрел. Но Лизе будто было всё равно. Она шила на заказ, носила деньги в сберкассу — самостоятельная, гордая. Почему не ушла? Ради квартиры? Дети давно обустроились. Дмитрий ломал голову, потом махнул рукой: «Её выбор». Но ночами ему снилось, как она стелила ему рубашку на стул, как раньше. Как будила поцелуем в шею.
И теперь прозрение: её любовь умерла. Возможно, её и не было. Он вспомнил, как дивился — зачем профессорская дочь связалась с парнем из рабочего квартала? Может, родители настаивали? «Сраный мезальянс», — выдохнул он, глотая ком в горле.
Квартира встретила его могильной тишиной. «Где же она?» — сердце колотилось, как бешеное. Стук в дверь. Соседка, не поднимая глаз:
— Дмитрий… Твою Лизу…
Он нёсся через дворы, захлёбываясь слезами. Впервые за сорок лет зашептал:
— Господи, не забирай! Верни её! Я исправлюсь — пойду к старцу в Сергиев Посад, свечки поставлю…
Но в морге ему показали лишь восковое лицо. Врач пробормотал что-то про «обширный инфаркт». Дни слились в чёрную полосу. Дочь кричала, сын тряснул за плечи — он не слышал. В ушах стучало: «Не сказал “прости”».
Теперь он живёт в пустой трёшке. Дети зовут в Казань, но он отмахивается. Каждое утро — в Успенский собор. Там, под золотыми куполами, ему чудится её шаг за спиной. Он целует образ Богородицы и шепчет: «Прости, голубка». Но ответом лишь эхо голосов да шарканье старушек. И тишина — теперь его единственная исповедь.
**Жизнь коротка, как спичка: успеешь вспыхнуть — не успеешь осветить путь тем, кто шёл рядом.**
