Око за око: расплата за чёрную неблагодарность
В тихом городке на берегу Оки Дарья Степановна долгие годы отдавала себя без остатка ради сына и его жены. Она жертвовала покоем, копила рубли на их нужды, но в ответ получала лишь холодное равнодушие. Когда невестка, задыхаясь от кашля, взмолилась о помощи, Дарья впервые отвернулась, решив: пусть узнают, каково это. Теперь старая обида грызла её — это месть или горький урок, после которого семья уже не будет прежней?
Звонок раздался неожиданно. Голос невестки, Анфисы, дрожал: «Дарья Степановна, ради Бога! Температура под сорок, горло в огне… Малой без присмотра, трех месяцев от роду!» Дарья, сидя в своей хрущёвке у серого телефона, сжала трубку: «Прости, Анфиса, я в Клинцах у сестры. Не вернусь раньше воскресенья». Отключившись, она тряхнула головой — будто сбросила камень, но на душе остался осадок.
Соседка Аграфена, узнав, ахнула: «Дашенька, да ты ж тут, под боком! Дитё-то грудное, Анфиса сама еле стоит!» Дарья стиснула подоконник: «Внучка, говоришь, три месяца? Зато мать её пять лет пила мою кровь. Свадьбу им справила — тридцать тысяч в никуда. Квартиру обустроила, как для бар. А благодарность? Раз в год «спасибо» сквозь зубы, да новые сапоги ей важнее родной души!»
Глаза её потемнели: «Когда брюхатая ходила, я её по лучшим клиникам возила. В роддом борщи носила, полы мыла перед выпиской. А они? Как будто так и надо!» Аграфена вздохнула: «Дитятки нынче все такие, Дарьюшка…» — «Дитятки? — перебила Дарья. — А когда я с узлами из Брянска плелась, такси вызвать не смогли? Лёнька мой, кровь от крови, даже не перезвонил — доехала ли?»
Вспомнила, как чужие мужики сумки до трамвая донесли, а таксист — до двери. Горло сдавило: «Тогда и зареклась — хватит быть их подстилкой».
«Да внучка-то чем провинилась?» — прошептала Аграфена. Дарья отвернулась к образам: знала, что права, но перед ликом Богородицы сердце ныло. «Пусть поймут, как это — когда родная кровь тебя в беде бросает», — выдохнула она, глядя, как за окном метель заметает следы.
Ночи стали бесконечными. То виделась кроха Матрёна в распашонке, то Анфиса, бредящая в жару. К утру подушка была мокрая — злость грызла, но и тоска не отпускала. «Сами нарвались», — шептала она, однако страх одиночества тенью висел над кроватью.
Стоя у промёрзшего стекла, Дарья ловила себя на мысли: а если они не сдадутся? Если Лёнька, упрямый, как отец, так и не позвонит? Крестилась на церковь вдали: «Господи, вразуми…» Но тишина в квартире гудела пустотой, и в ней уже слышался ответ.