В ту злополучную осень произошло событие, которое перевернуло весь наш семейный уклад. Помню, как сейчас: моя невестка Татьяна Львовна остановила меня взглядом утром и холодно заявила: «Людмила Степановна, с сегодняшнего дня вы, как почтенная свекровь моего мужа, не прикасаетесь к моей пище. Выделяю вам отдельную полку в холодильнике — кормите себя сами. И желательно без моего присутствия». Я остолбенела, будто меня окатили ледяной водой. Неужели это я, хозяйка, полвека кормившая всю семью, теперь должна сторониться собственной кухни?
Мы с покойным супругом Геннадием Ивановичем взяли под крыло сына Дмитрия и его супругу Татьяну три года назад, когда те поженились. Дом у нас просторный, в старом московском дворе — места хватало всем. По началу Таня казалась славной девицей: ухмылялась, хвалила мои щи да пироги, даже выпрашивала рецепт кулебяки. Я, глупая, радовалась за Митеньку. А теперь — вот такая участь! Будто я ненужный приживал в родных стенах, будто мои расстегаи и кулебяки вдруг стали недостойны её барских уст.
Все закрутилось той зимой, когда Татьяна завела речь, будто я «перекармливаю домочадцев». Мол, она следит за фигурой, а моя стряпня «слишком грубая». Дивилась я — кто ж тянет её за язык мои ватрушки кушать? Хочешь — жуй свою редиску. Но нет, пошла критика: то рассольник жидковат, то котлеты суховаты, то «опять на сале». Сносила молча — не хотелось скандалов. Дмитрий, видит Бог, тоже уговаривал: «Матушка, не придавай значения, у Танечки служба нервная». Да только я-то видела — дело не в службе. Захотела она кухню под свой сапог загнать, а меня в чулан.
А вчера и вовсе — верх наглости. Напекла я, как встарь, любимых Митенькиных блинков — с пылу, с жару, с хрустящей корочкой. Позвала семью к столу. Таня спустилась, окинула блины презрительным взглядом и заявила: «Людмила Степановна, я же говорила — мы с Димой теперь овсянку по утрам едим». Только собралась ответить, как и грянул тот самый указ — полка в холодильнике да стряпня втихаря! В моём-то доме, где я тридцать лет всем заправляла, где каждая щель знает мои руки!
Пыталась я с Димой по-хорошему: «Сынок, и что же, мне теперь, как в коммуналке, себе отдельно варить? Я тебе не кухарка на побегушках». А он, как всегда, заминал: «Мама, Танюше просто личное пространство нужно. Войдите в её положение». Пространство? А моё где? Всю жизнь семье отдавала, а теперь мне место — на полке между банкой солений и старой сметаной? Даже Геннадий, покойный муж, за табльдотом не вступился: «Люда, не кипятись, молодая хозяйкой быть хочет». Хозяйкой? А я-то кто — дворовая кошка?
Признаюсь, мысли были собрать узелок да махнуть к сестре в Нижний. Да только как же дом? Как же Митенька? Почему это я должна пятиться? Всё терпела: и её странные салаты без мяса, и грязную посуду по вечерам, и взгляды косые. А теперь и вовсе — за семейный стол не пускают, будто я не родная, а какая-то захожанка.
Вечером того дня всё же пошла, нажарила себе картошки с лисичками — хоть что-то по душе. Таня, завидев, язвительно так: «Ну вот, Людмила Степановна, так ведь лучше?» Промолчала я, но в душе буря поднялась. Лучше? Когда в доме вместо одного стола — две враждующие стороны? Когда еда, что всегда объединяла, стала поводом для распрей?
Думаю теперь, как быть. Поговорить по-хорошему? Объяснить, что больно мне, что не хочу я жить, как постоялец в родных стенах? Да только боюсь, опять повернёт всё так, будто я «тиранствую» да «прав не признаю». А то и вовсе — перестать стряпать. Пусть едят свою овсянку, а я обеды из столовой носить буду. Посмотрим, долго ли продержатся без моей солянки!
Но больнее всего за Дмитрия. Застрял он между молотом и наковальней: с одной стороны — мать, с другой — жена, что явно его перед выбором ставит. Не хочу я, чтоб он мучился, но и гнуть спину перед выскочкой не стану. Всю жизнь дом держала, сына растила, хозяйство вела. А теперь какая-то молодуха мне указывает, где мое место? Нет уж, Татьяна Львовна, так не пойдёт.
Пока решила стоять на своём. Готовлю себе тайком, но не капитулирую. Может, одумается, увидев, что я не лезу с повинной. А нет — придётся выводить на чистую воду и Дмитрия, и Геннадия. Не хочу раздора, но и молчать больше не в силах. Этот дом — мой, и место моё за общим столом — по праву. А Татьяне стоит задуматься — стоят ли её «границы» расколотой семьи.
