В те времена, когда свекровь, Анастасия Степановна, ненадолго вышла из избы, свекор, Геннадий Иванович, обернулся ко мне и властно бросил: “Марфа, ступай, подогрей мне курицу, остыла совсем!” Я остолбенела, словно громом поражённая. Неужто я теперь у них в услужении? Шёл бы сам, кстати сказать, хотелось гаркнуть, но вместо этого, лаская кота Васю, что обвивал мои ноги, проговорила: “Геннадий Иванович, не служанка я вам, сами разогрейте.” Он уставился на меня, будто на бунтовщицу, а у меня внутри всё закипело. Дело было вовсе не в курице — а в черте, за которую я не намерена была переступать.
С мужем моим, Григорием, жили мы отдельно, однако каждое воскресенье навещали его родителей за трапезой. Анастасия Степановна стряпала так, что за уши не оттащишь, и я всегда радовалась визитам — поболтать, отведать её фирменных пирогов с капустой, послушать старые байки. Геннадий Иванович же обычно сидел, словно воевода за столом, больше ворчал, чем говорил. Привыкла я к его командам: “подай хлеб”, “убери ложки”. Но не придавала значения — годы, нрав, что с него взять. Однако в тот вечер он переступил все границы.
Сидели мы за столом, кушали жареную курицу с гречневой кашей. Анастасия Степановна, как водится, суетилась, подкладывала всем добавку, а я помогала ей убирать со стола. Когда она вышла в сени за квасом, Геннадий Иванович решил, что час его пробил. Я сидела, гладила их кота Васю, что мурлыкал у меня на коленях, как вдруг этот приказ: “Подогрей курицу!” Сперва подумала, что ослышалась. А он глядел так, будто я обязана вскочить да бежать к печи. А я-то, между прочим, после рабочего дня, усталая, в праздничном сарафане, приехала в гости, а не в услужение нанялась.
Мои слова его явно ошеломили. Нахмурился, пробурчал что-то вроде: “Нынешняя молодёжь, никакого почёта старикам”. Почёта? А где почёт ко мне? Готова помочь, но это был не просьба, а приказ, словно я у них в подчинении. Вернулась Анастасия Степановна, почуяла неладное и спросила: “Что случилось-то?” Хотела было объяснить, но Геннадий Иванович опередил: “Да ничего, Марфа помогать не желает”. Помочь? Разве подогреть курицу — подвиг? Еле сдержалась, чтобы не вспылить, и только сказала: “Анастасия Степановна, я всегда рада помочь, но не служанка я вам.”
По дороге домой рассказала Григорию. Он, как всегда, отмахнулся: “Марфуш, отец не со зла, просто привык, что мать за ним ходит. Не принимай близко.” Не принимать? Ему легко говорить, он-то приказов не получает! Напомнила, что готова помогать, но тон Геннадия Ивановича был, будто я дворовая девка. Григорий пообещал поговорить с отцом, но знала я — конфликтов он избегает. “Матери скажу, она его вразумит,” — добавил он. Анастасия Степановна, конечно, заступится, но не хотела я из-за себя смуту в доме сеять.
Размышляю теперь, как быть. Часть меня хочет в следующий раз не шевельнуться, пусть сам Геннадий Иванович курицу греет. Но понимаю — по-детски это, да и Анастасию Степановну обижать не хочется, не её вина. Другая часть рвётся сказать прямо: “Геннадий Иванович, уважаю вас, но не холопка я ваша, давайте по-хорошему.” Но страшно, что воспримет это как дерзость, и начнется буря. Подруга, когда пожаловалась, посоветовала: “Марфуш, отвечай с шуткой, скажи, что печь сама справится.” Шутить? Может, и верно, смехом проще, но пока злость пересиливает.
Вспоминаю, как прежде Геннадий Иванович был добрее. Когда мы с Григорием только повенчались, он даже хвалил мои блины, байки из молодости рассказывал. А нынче будто решил, что я должна хлопотать, как Анастасия Степановна. Да только я не она! Свои дела у меня, работа, и в гости приезжаю, а не в работницы. Люблю их семью, но приказы терпеть не стану. Может, от старости, может, от привычки, но позволять себя унижать не намерена — даже ради мира в доме.
Пока решила оставаться вежливой, но твёрдой. В следующий раз, если Геннадий Иванович опять заведёт свою песню, улыбнусь да скажу: “Печь в углу, ждёт не дождётся.” А если серьёзно — поговорю с Анастасией Степановной, она поймёт. Ссоры не хочу, но и молчать не стану. Дом ихний, но я — не их собственность. А курицу пусть сам греет, я лучше кота Васю поглажу. Он, кстати, единственный, кто меня в той избе понимает.
