Бабушка с узелком в руках приготовилась к одиночеству… но впереди её ждало не предательство, а счастье.
Жизнь бьёт больно в любом возрасте. Но особенно — в старости. Когда ты отдал всё, что мог, а потом оказываешься один. Беспомощный. Забытый. Ненужный. Хуже одиночества — лишь ощущение, что тебя предали те, ради кого ты жил. Глафира Семёновна была уверена: её час пробил.
В тот день она сидела в своей комнате, слушала, как за стеной хлопочет на кухне невестка Зоя, и вспоминала былое. О сыне Мите, которого не стало три года назад. О внуке, уехавшем в Москву и забывшем про бабушкины звонки. О себе — дряхлой, неуклюжей, вечно не к месту. Она чувствовала себя лишней. Поэтому даже не удивилась, когда в комнату вошла Зоя с каменным лицом и твёрдым голосом:
— Глафира Семёновна, собирайтесь. Я отвезу вас в одно место. Вам там будет хорошо.
Старуху будто током ударило. Сердце похолодело, пальцы впились в подлокотники кресла.
— Куда? — прохрипела она.
— Увидите, — уклончиво ответила Зоя, не глядя в глаза свекрови.
Эти слова лишь подтвердили худшие опасения. Глафира Семёновна знала, как бывает. Сначала терпят, потом раздражаются, а потом — тихо, без шума — увозят. Туда, где пахнет лекарствами и безнадёгой. Где никто не держит за руку и не зовёт «мамой».
После смерти Мити она продала свою хрущёвку — все деньги ушли на лекарства, больницы, бессонные ночи. Когда сына не стало, она осталась совсем одна. Идти было некуда, и Зоя пустила её к себе. Отношения всегда были натянутыми. Но внучка Лиза — её единственная радость — искренне любила бабушку, и это хоть немного скрашивало одиночество.
— Можно попрощаться с Лизой? — тихо спросила Глафира Семёновна, теребя подол халата.
— Конечно, — бровь у Зои дёрнулась, — но побыстрее.
Собиралась она недолго. Вещей почти не было. Только старый узелок, куда она бережно сложила всё, что осталось. На пороге остановилась, провела ладонью по дверному косяку — будто прощалась. Потом пошла за Зоей. Медленно, еле передвигая ноги.
Всю дорогу Глафира Семёновна смотрела в пол. Не хотела видеть мелькающие за окном дома, машины, чужие лица. Ей было всё равно. Она ехала, как на казнь. Лишь думала: почему Зоя терпела её так долго? Почему не выгнала раньше?
— Приехали, — резко сказала Зоя.
Старуха подняла глаза. И не поняла. Вокруг было красиво, как в сказке: лес, речка, вдали синели холмы. Пахло хвоей и свежестью. Никаких больничных заборов, охранников, белых халатов. Лишь дом, маленький, уютный, будто сошедший с дедушкиной открытки.
— Что это? — растерянно спросила Глафира Семёновна.
Зоя глубоко вздохнула:
— Митя часто рассказывал, как вы мечтали жить у речки, в своём домике. Долго копила, продала старую квартиру — и купила этот дом. Теперь будем жить здесь все вместе. Лиза взрослая — ей купим комнату в городе, пусть начинает жизнь. А вы… здесь точно будете счастливы. Простите, что не сказала сразу — хотела сделать сюрприз.
Глафира Семёновна застыла. Не верила. Не понимала. Лишь стояла, сжимая узелок, как последнюю надежду, и смотрела на невестку. Потом вдруг заплакала. Не от горя. Не от страха. А оттого, что её услышали. Что она всё-таки кому-то нужна. Что её не бросили.
— Прости меня, Зоенька… За всё. За ссоры, за холодность. Я была неправа, — прошептала она, обнимая невестку.
— Ну что вы, Глафира Семёновна. Всё будет хорошо. Мы теперь семья. Я всегда рядом.
Они стояли посреди нового двора, обнявшись, как родные. А за спиной у них журчала речка, шумели деревья, и начиналась совсем другая жизнь — та, где старость не страшна, а любовь не притворна.
Вывод: иногда самое страшное — лишь наша уверенность в худшем. А жизнь, вопреки всему, умеет удивлять добротой.
