— Ты мне никто! — пронзительно закричала Даша, захлопнув дверь так, что задрожали хрустальные фужеры в буфете. В квартире воцарилась мёртвая тишина. Лариса опустилась на край табуретки, сжимая в руках кружку, где чай уже давно превратился в холодную коричневую жидкость.
— Мам, что случилось? — осторожно заглянула в кухню младшая Светка.
Лариса лишь молча покачала головой. На ресницах дрожали слёзы.
— Опять Даша орёт?
— Классная руководительница звонила… — прошептала женщина. — Да ладно, ерунда всё это…
Светлана подошла ближе и обняла мать за плечи:
— Мам, ну не переживай так. Всё образуется. — Хотя Свете едва исполнилось тринадцать, в ней уже давно жила какая-то недетская мудрость. Порой казалось, будто она старше своей шестнадцатилетней сводной сестры.
Через час с работы вернулся Виктор. В квартире запахло жареной картошкой. Все, кроме Даши, уселись за стол.
— А её где? — спросил он, взглянув на пустой стул.
— Обиделась, — ответила Света, аккуратно размешивая борщ.
Виктор посмотрел на жену. Та опустила глаза.
— Позвонила учительница. У Даши колы по всем предметам. Я попыталась поговорить… — Лариса замолчала, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
Виктор встал и направился к комнате дочери. Постучал.
— Не входи! — раздалось из-за двери.
— Я один. Можно?
Дверь приоткрылась, и Даша, убедившись, что за ним никого нет, нехотя впустила отца.
— Что за хаос? — он окинул взглядом разбросанную одежду и пустую пачку от «Доширака».
— Лариса опять… — начала было девочка, но отец резко прервал:
— Я сам говорил с Ириной Васильевной. Ты реально проваливаешь всё. В чём дело, Даша?
Та молчала. Притворялась, что усердно складывает учебники в рюкзак.
— Я не требую, чтобы ты любила Ларису, но уважать её ты хотя бы могла. Ты же каждый день её ножом режешь.
— А она меня нет? Ты её со Светкой в «Ашан» возил, а я сидела тут, как прокажённая!
— Ты забыла, что тогда я тебя наказал за ночную вылазку к этой Катьке?
— Ну конечно! Я всегда виновата, а Светка — ангел во плоти!
— Хватит! — голос Виктора стал ледяным. — Ты уже за гранью!
Он вышел, не дожидаясь ответа. На кухне Лариса сидела, стиснув пальцы до побеления. Слова застревали в горле. Но, взглянув на мужа, она промолчала. Лишь через минуту выдавила:
— Я больше не знаю, что делать. Даша меня отталкивает, ревнует тебя. Я старалась, правда… но так и не стала ей хоть кем-то важным.
— Знаю, ласточка, — Виктор обнял жену. — Но что нам делать?
— Нам надо… разъехаться. Ненадолго, — с трудом проговорила Лариса.
— Что? — он отпрянул. — Ты это серьёзно?
— Может, если она почувствует, что ты рядом только с ней… что-то изменится…
Даша слышала каждое слово, прижавшись ухом к двери. В груди вспыхнула надежда. «Папа снова будет только мой».
Утром Виктор объявил дочери, что они возвращаются в старую «хрущёвку». Света разрыдалась. Ворвалась в комнату Даши и закричала:
— Ты ненавидишь мою мать и отнимаешь у меня отца! — и выбежала, хлопнув дверью так, что слетела рама с зеркала.
Даша не ожидала такого поворота. Она ликовала, пока не осознала, каково жить без Ларисиных рук. Никто не варил борщ. Никто не проверял уроки. Отец пропадал на работе, а ей приходилось самой разогревать пельмени и гладить школьную форму. Он стал жёстким, как гвоздь, нетерпеливым. Не как Лариса, которая терпеливо объясняла, даже когда Даша орала ей в лицо.
Приближался её день рождения. Даша решила испечь торт. Нашла рецепт, замесила тесто… но не уследила. Бисквит превратился в уголь. Когда вернулся отец, он застал дочь рыдающей над чёрной корзиной.
— Пап… давай вернёмся домой, — прошептала она, уткнувшись в его плечо. — Прости меня. Я люблю тебя… и Ларису… и Светку…
— Я тоже тебя люблю, зайка. Но вернуться — не так-то просто. Мы их ранили. Сперва надо спросить, хотят ли они нас обратно.
Даша молчала. Ей было стыдно. До тошноты.
— Пойми, — сказал Виктор, — Лариса тебе, может, и не родная мать, но уважать её ты обязана. И извиниться — тоже.
Всю ночь Даша ворочалась. Впервые за много месяцев она не злилась. Только чувствовала тяжёлый, как гиря, стыд. Утром она сама попросила отца отвезти её к Ларисе и Свете.
Она извинилась. По-настоящему. Со слезами. Перед Ларисой. Перед Светой. А через три дня вдруг, запинаясь, проговорила: “Мама… прости меня”.
И никто не мог сказать, у кого в этот момент слёз было больше.
