Таня копошилась в огороде, пропалывая грядки с морковью, когда к ней подошла соседка Галя. Та, делая вид, что просто так зашла, бросила небрежно:
— Тань, а твоего Степана что, голодом моришь? Он, между прочим, у Анны Сергеевны ужинает…
Таня застыла. Руки сами разжались, и пучок сорняков упал в пыль.
— Галя, ты что мелешь?!
— Мелю то, что сама видела, — злорадно усмехнулась та. — Вчера к учительнице шла, сыну тетрадки отнести. Подошла к окну, а там твой Степан за столом, как дома. Я постучала — он аж под стул нырнул.
— Врёшь. Никогда такого не было, — Таня махнула рукой, но холодок уже полз по спине.
— Да на кой мне врать? Не веришь — твои проблемы. Только потом не жалуйся.
Таня будто отмахнулась, но гложущая мысль засела в голове. Тем более, Степан в последние дни от ужинов отказывался. Третий день подряд приходит и бубнит: «Устал, есть не хочу». Ни борща, ни жареной картошки — ничего.
В тот вечер, когда муж заснул раньше обычного, Таня не сомкнула глаз. Она смотрела на его лицо в лунном свете и глотала ком в горле. *”Не может быть… Неужели правда?”*
На следующий день Степан задержался. Ужин остыл. Таня не выдержала, накинула платок и побежала к дому Анны Сергеевны.
Под калиткой она замерла. В доме тихо. Только в прихожей горел свет. Но что это за куртка висит в коридоре? Знакомая. Слишком знакомая. И тут её осенило. Младшая, Нинка, недавно вышивала узоры на подкладке отцовской куртки — ромашки, крестиком. Таня подошла ближе, дрожащими руками вывернула подкладку. Маленькие цветочки впились в глаза, как ножи. Сердце заколотилось, ноги подкосились. Она рухнула на пол. Слёзы текли сами.
Через минуту в коридор вышел Степан. Растрёпанный, красный.
— Таня… ты не так всё поняла…
— А что, здесь у вас анатомию преподают? Или уроки до полуночи? — голос её дрожал, в нём было больше боли, чем гнева. — А я, дура, верила, что ты устаёшь… А ты тут с ней, за одним столом. И даже под стол прячешься, как мальчишка!
Степан бросился за ней, но она уже бежала через двор.
— Таня! Ну постой! Люди же видят!
— А пусть видят! Я по чужим постелям не шляюсь! Мне стыдиться нечего! Это вам с ней должно быть стыдно!
Анна Сергеевна считала себя в деревне особенной. Городская, образованная. Она снимала комнату в старом доме и ждала, когда её переведут обратно. Соседи её не интересовали — ровно до того дня, когда у неё сломалась ступенька на крыльце. Она тогда заплакала, а мимо шёл Степан. Помог, починил. Остался на чай.
Так всё и началось.
Сначала — печенье из магазина. Потом — домашние пирожки. Потом — долгие вечера на кухне. Анне он был безразличен, но одиночество глодало. А он… Он гордился. Учительница! Сидит с ним за одним столом!
Но правда выплыла наружу.
Таня рыдала в подушку. Дети — восьмилетняя Нинка и пятилетняя Катюшка — подползли к ней, не понимая, и тоже расплакались. Просто потому что мама плачет.
Развод? Да куда она денется? Родни нет. В деревне одни языки. Работа — копейки.
Степан винился. Не подходил к Тане несколько дней. Жил, как чужой. Сам варил, убирал, стирал. Пытался говорить, каялся, клялся — но Таня не слушала.
— Иди к своей учительнице. Я тебе не ровня.
— Таня… ради детей…
— Не прикрывайся детьми! Не тебе теперь вспоминать о них!
Прошло два месяца. Учебный год кончился. Анна уехала. Собрала чемоданы и исчезла. А в доме Степана и Тани стояла мёртвая тишина.
Август. Последние тёплые дни. Дети играли во дворе.
— Нинка! Катюша! — позвала Таня из окна.
Девочки влетели в дом. Мать протянула им узелок:
— Отнесите папе в поле поесть.
Нинка и Катюша помчались через огород. Трактор Степана стоял посреди пашни. Девочки замахали руками.
— Пап! Мама передала!
Степан вылез из кабины, будто очнулся.
— Мама?! Передала?! — переспросил он.
— Держи! — Нинка сунула ему узелок. — Там пирожки с картошкой.
Степан присел на землю, развернул тряпицу, вдохнул запах свежей выпечки. Глаза застилало.
— Па, ты что, плачешь?
— Нет… просто пыль…
Вечером, вернувшись с полевыми цветами, Степан подошёл к Тане.
— Прости меня. И спасибо.
— Ладно уж. Если б не простила — не кормила бы, — Таня впервые за месяцы улыбнулась.
Прошло девять месяцев. В семье родился Ванюша. Крепкий, кареглазый, весь в отца.
А Степан? Степан больше никогда не заходил к чужим женщинам даже за спичками.
Теперь он точно знал: всё, что у него есть ценного — дома.
