Теперь мне семьдесят. Совсем одна, словно мизинец на руке. Для моей дочери я — обуза. Уже двадцать лет она замужем и предпочитает не вспоминать обо мне вовсе.
— Дорогая, приезжай, пожалуйста, вечерком. Совсем не справляюсь одна…
— Мам, у меня работы — хоть топор вешай! Доколе я буду слушать твои жалобы?! Ладно, приду…
Я расплакалась — не злобно, а от глубокой обиды. Всю жизнь отдала единственной дочери, растила её одна, без мужа… И вот награда. Видно, слишком баловала.
Когда Кате исполнилось одиннадцать, я после долгого перерыва позволила себе счастье — познакомилась с мужчиной. Дочь устроила такой скандал, что, обливаясь слезами, я рассталась с тем, кого искренне любила. А она осталась довольна.
Теперь я стара, и нет рядом ни души. Ни помощи, ни сочувствия — ни в быту, ни в сердце, а уж тем более деньгами. Дочь давно живёт своей жизнью. Для неё проще забыть, что я есть.
У меня трое внуков. Но вижу их редко. Почему? Не знаю. Возможно, их мать не считает нужным нас сближать.
В тот день мне было особенно худо. Позвонила Кате:
— Мне прописали уколы. Ты ведь фельдшер, может, сделаешь?..
— Ты что, хочешь, чтобы я к тебе каждый день моталась?! Это шутка?!
— Катюша, я не дойду до больницы. Скользко, снег — упаду…
— У тебя есть деньги мне заплатить? Я просто так кататься не стану!
— Нет… Нет денег…
— Ну тогда и разговор окончен, мама! Ищи другого!
Молча положила трубку. Утром вышла за два часа до приёма, шла, цепляясь за заборы, плакала. Не от боли — от безысходности.
У больницы ко мне подошла незнакомка:
— Проходите без очереди. Вы плачете? Болит что?
— Нет, — ответила я. — Это не от боли…
Она не ушла. Разговорились. Впервые за годы выговорилась кому-то. Потому что больше некому.
Её звали Надежда. Жила в соседнем доме. После больницы настояла, чтобы зашла к ней на чай. С тех пор стали общаться. Редко, но от души.
В мой юбилей Надя пришла с тортом и свечами. Катя даже не позвонила. А Надя сказала:
— Вы так похожи на мою маму… Мне с вами хорошо, понимаете?
Стала заходить чаще. Помогала по дому, приносила продукты, водила к врачам. Иногда я навещала её — пили чай, болтали, отмечали мелкие праздники. Даже съездили на дачу. Впервые за годы я снова почувствовала себя живой.
Долго думала, но решила: свою двушку перепишу на Надю. Она отнекивалась, говорила, что ей ничего не надо. Но я видела — она помогала не ради выгоды. Просто по-человечески. Потому что я стала ей как родная.
Позже переехала к ней — одной стало тяжко. Квартиру продали, чтобы у Кати даже мысли не возникло судиться после моей смерти.
О дочери не слышала больше года. А потом — словно гром среди ясного неба — звонок. На пороге Катя. Без привета завопила:
— Как ты могла?! Как отдала квартиру чужой?! Ты мне жизнь сломала, а теперь ещё и наследства лишила?!
Кричала, проклинала, желала мне сгинуть. А потом муж Нади просто подошёл и сказал:
— Уходите. И не возвращайтесь.
С тех пор не виделись.
Знаете, что страшнее всего? Не то, что родная дочь отреклась. А то, что мне уже не больно. Потому что чужая стала роднее крови. Потому что есть люди, которые заботятся не по долгу, а от сердца.
Пусть осуждают. Пусть шепчутся. Но я впервые за долгие годы чувствую, что нужна. Не как обуза. А просто как человек.
