В тихом городке под Екатеринбургом, где старые деревянные дома прячутся меж тополиных аллей, жизнь моя перекосилась от слов сына, будто кирпичом по стеклу. Я, Людмила Петровна, всегда отдавала младшему, Валерке, последнее, но его просьба расколола нас надвое.
Я противилась его ранней женитьбе. Не из-за невесты, Танюшки,— просто в двадцать пять лет он едва встал на ноги. Только устроился на завод, а уже клялся, что прокормит семью. Валера никогда не умел ждать — горячая кровь брала верх. Через полгода они расписались, сняли комнату в центре, но скоро столкнулись с правдой: половина зарплаты уходила на съем.
Решили копить на свою хатку. Мечтали наскрести на первый взнос по ипотеке — дело благое, да тяжкое. И вот однажды сын явился с речью, от которой у меня земля ушла из-под ног.
— Мам, мы с Танькой придумали, как быстрее собрать,— глянул он мне прямо в душу.— Переезжай-ка ты в нашу дачу в Березовке. А мы тут, в твоей квартире, перекантуемся. Сэкономим на съеме — и быстрее накопим.
Я онемела. Дача та — скворечник на отшибе, с печкой да ведром вместо душа. А он продолжал, будто не видел моего ужаса:
— Там всё есть, мам! И вода, и свет. Ну подумай! Как соберем — ты вернешься. Временнно же!
Словно ножом по сердцу. Я смотрела на этого парня, которого поднимала одна, в поту и слезах, а он теперь требовал, чтоб я сдала позиции ради его мечты. Решение созрело мгновенно, но я дала ночь на раздумья — чтоб не наговорить лишнего.
Я знала своего Валерку. Засядут они в моей трешке — и забудут про ипотеку. Зачем пахать, если уже тепло и крыша над головой? Он всегда был таким: чуть полегче — и сразу расслабляется. Осядут в моих стенах — а я так и буду мерзнуть в проклятой времянке, в тридцати километрах от цивилизации.
Да и свою жизнь я не готова была свернуть. Еще работаю, а дорога из той дыры — три пересадки. Дача — это для шашлыков, не для жизни. Зимой там хоть волки вой. Почему я должна страдать, лишь бы он не узнал, что такое труд? Это не помощь, а медвежья услуга.
Наутро я позвала их на разговор. Голос дрожал, но я стояла насмерть.
— Не поеду я в вашу Березовку,— рубанула я.— Точка. Но могу подкинуть деньжат на съем, чтоб копили дальше.
Валера побелел. Глаза, всегда добрые, стали чужими. Таня уткнулась в пол.
— Эгоистка! — выкрикнул он.— Мы же не навсегда! А тебе и пальцем пошевелить тяжело!
— Помочь? — переспросила я, сжимая кулаки, чтоб не расплакаться.— Я тебе всю жизнь помогала, Валерка. А теперь мне свою старость в конуре коротать, чтоб тебе мягче было? Не по-божески.
Они ушли, хлопнув дверью. С той поры между нами — как в морозную ночь: холодно и пусто. Не звонят, не заходят, а если я наберу — отвечают сквозь зубы. Сердце ноет, будто рану солью посыпали: потеряла единственного сына, ради которого жила. Но я знаю — была права.
Не могла я позволить, чтоб он привык к теплому гнезду и забыл, зачем крылья нужны. И не готова была сломать себя ради его удобства. Моя жизнь — не пустое место, и я заслуживаю уюта в своих стенах. Обиделся Валерка, но верю — когда-нибудь поймет: мой отказ не жадность, а урок. А пока живу с этой болью, как с камушком в ботинке, и жду, когда растает лед между нами.
