**Сон о справедливости**
Два года назад, когда мы с мужем каждый день навещали мою бабушку в её хрущёвке, никто из родственников даже не вспоминал о ней. А теперь, когда она ушла, оставив нам свою двушку в Теплом Стане, все внезапно оживились, словно вороны на падаль, требуя свою долю. До сих пор не верится, как те, кто годами не звонил и не заглядывал, вмиг превратились в ярых защитников «семейной справедливости».
Моя бабушка, Лидия Семёновна, была настоящей русской богатыршей. Даже в девяносто лет она держалась стойко, но последние годы здоровье подвело: почти не вставала, глаза видели плохо, и без нашей помощи ей было не обойтись. Мы с мужем, Дмитрием, жили в соседнем районе, потому взяли заботу на себя. Я готовила ей щи, мыла полы, помогала с умыванием, а Дима возил её в поликлинику, таскал лекарства из аптеки и чинил вечно ломающиеся краны. Нелегко? Конечно. У нас самих двое детей, работа, кредит. Но я не жаловалась — бабушка растила меня, пока родители колесили по вахтам. Для меня это было делом совести.
Тем временем родня будто испарилась. Тётя Светлана из Мытищ заезжала раз в год с коробкой «Белочки» и парой дежурных фраз. Двоюродный брат Артём и вовсе исчез — вечно занятый то бизнесом, то отпуском в Турции. Остальные звонили раз в полгода спросить: «Ну как там наша старушка?» Никто не предложил ни копейки, ни часа своего времени. Мы и не ждали. Но кто бы мог подумать, что всё изменится, как только зашла речь о наследстве?
Когда бабушка умерла, мы с Димой были раздавлены. А через неделю начались звонки. Первой нагрянула тётя Света. Даже не спросив, как мы, сразу завела речь о квартире: «Оленька, ты же понимаешь, мамино наследство — это общее. Мы тоже имеем право». Я онемела. Годы молчания, ни гроша помощи, а теперь — «право»? Попыталась объяснить: бабушка сама решила оставить квартиру нам, ведь мы были рядом. Света лишь фыркнула: «Не надо тут благородничать. Ты просто подсуетилась».
Потом написал Артём. Длинное сообщение: как он «обожал бабулю» и как ему «больно», что квартира досталась только нам. Предложил «разделить по-братски». Смешно. Он не видел бабушку лет десять, даже на похороны не приехал — дела, мол. А теперь вспомнил про «любовь»? Я ответила: есть завещание. Он тут же пригрозил судом.
Стало ещё хуже. Даже третьестепенные родственники, чьих лиц я не помнила, начали звонить: «А может, всё же поделитесь?» Мы с Димой не гнались за квартирой — старая двушка, ремонт нужен. Но для нас она была памятью: тут бабушка рассказывала нам про блокаду, тут мы пили чай с вареньем. А теперь эти стены стали полем битвы.
Дима, как всегда, держался твёрдо: «Ничего никому не должны.» Юрист подтвердил: завещание железное. Но даже эта уверенность не сняла тяжесть. Как же так? Люди, которых я считала семьёй, вспомнили о бабушке лишь когда пахло наживой.
Однажды я позвонила тёте Свете. Спросила: «Почему молчала, если теперь так рвёшься?» Она залепетала про «жизненные обстоятельства», про «расстояние». А в конце бросила: «Оля, не жадничай, мы же родня.» Жадничать? Я, которая два года стирала бабушкины простыни? Бросила трубку и разрыдалась.
Сейчас мы с Димой заканчиваем с этим делом. Квартиру оставим себе — так хотела бабушка. Но осадок остался. Я больше не верю в «кровные узы». Настоящая семья — это Дима, дети и память о Лидии Семёновне. Остальное — просто сон, страшный и несправедливый.
