Сегодняшний день начался с тяжёлого камня на душе. Стоял на пороге дома своего сына, Дмитрия, и не верил, что мне придётся просить позволения переступить этот порог. В руках — потрёпанный чемодан, внутри — усталость да горечь, приправленные слабой надеждой. Ехал с пересадками почти восемь часов в вагоне с жесткими сиденьями, мечтая лишь об одном — помыться, перехватить кусок хлеба и передохнуть перед тем, как идти на погост к могиле моей покойной матушки, Марфы Семёновны. Но слова, которые вырвались у меня, до сих пор жгут горло: «Димка, впусти хоть ненадолго. Приведу себя в порядок, поем, если твоя Ольга не против, а потом — к матери на могилку, лампадку поставлю. Неужели я до такого дожил?»
Сын смотрел на меня с каким-то странным выражением. В его глазах читалось и родное, и неловкое, и что-то растерянное. Он резко кивнул: «Батя, да заходи, о чём речь?» Но я-то знал — дело не в нём. Его жена, Ольга, хоть и встречала всегда приветливо, но в последние годы моё появление в их доме будто натягивало невидимую струну. Не то чтобы показывала прямо, но чувствовалось — мои деревенские привычки, воспоминания о прежних временах, даже сам запах дорожной пыли на мне ей словно не по нутру. И вот теперь я, отец, почти что умоляю впустить меня в дом, где сам когда-то гвозди забивал.
Переступив порог, старался не шуметь. Ольга хлопотала у плиты. Кивнула, предложила чаю, но я отказался — не хотел мешать. Попросил только разрешения умыться. Дмитрий проводил в ванную, подал чистое полотенце, буркнул: «Не парься, всё путём». Но я заметил, как он украдкой глянул в сторону кухни — проверял, не слышит ли Ольга. Ещё одна заноза в сердце. Бывало, мы с Димкой по вечерам на крыльце сидели, душу друг другу изливали, а теперь я тут словно проситель.
После умытья немного пришёл в себя. Сидел за столом с тарелкой щей, которые Ольга всё-таки настояла налить. Вспоминал, как всё было. Когда Димка маленьким был, я на трёх работах горбатился, лишь бы ему ни в чём нужды не было. Жили туго, но я старался. Помню, как он, ещё пацаном, божился: «Макар Иванович, вырасту — тебе дом каменный поставлю, чтоб ты как барин жил». Я тогда хмыкнул, потрепал его по стриженой голове: «Главное, сынок, чтоб ты счастлив был». А теперь он — взрослый мужик, семья, квартира в новостройке, машина. А я на пороге, как нищий.
После еды собрался на кладбище. Это главной целью было. Марфа Семёновна пять лет как в земле, и каждый год я навещаю — могилу поправлю, лампадку зажгу, посижу, поговорю. Дмитрий предлагал подвезти, но я отказался — хотелось побыть одному. Шёл не спеша, осенний ветер мысли прояснял. На погосте обмел плиту, поставил свежих астр, огонёк засветил. Сидел, шептал матери: «Ну что, Марфа, видишь, до чего дожил? Сын родной, а будто чужой. Или это я сам себе накручиваю?»
Вернувшись, почувствовал — стало чуть полегче. Ольга даже предложила ночевать остаться, но я отказался — не хотел быть обузой. Поблагодарил за хлеб-соль, обнял Димку крепко, пообещал скоро нагрянуть снова. В его глазах увидел и любовь, и ту самую мальчишескую вину. Может, и он чувствует, что между нами выросла эта глухая стена?
Ехал обратно в деревню в раскачивающемся автобусе, думал о том, как время-то летит. Дети взрослеют, свои гнёздышки вьют — дело житейское. Но как же больно осознавать, что тебе, отцу, который жизнь за них клал, теперь надо стучаться в их дом, как постороннему. Не в обиде я ни на Димку, ни на Ольгу — живут как умеют. Но в глубине души теплится надежда, что когда-нибудь снова будем близки, как раньше. А пока — буду приезжать, к матери на могилке постоять, сына обнять. Главное — чтоб знал: любовь-то наша никуда не делась. Жизнь меняется, а родная кровь — навсегда.
