Самый родной человек
Жизнь — штука забавная. Идешь себе по ней, как по проспекту, а оглянуться — и вот уже дети вымахали, друзья разъехались, а ты сам, гляди-ка, превратился в дедушку. Но в этом хаосе есть одна точка опоры — моя жена, Людмила. До меня это дошло не сразу, а только когда мы оба перестали быть теми юными ветрогонами, какими когда-то были. Она, конечно, уже не та стройняшка с косичкой, но для меня она по-прежнему — весь мой мир.
Поженились мы с Люсей почти тридцать лет назад. Тогда мне казалось, что я знаю о любви все. Она была красоткой — глаза, как два омута, смех звонкий, а походка — хоть в кино снимай. Я наивно полагал, что жизнь наша будет как в романтическом фильме: шикарная квартира, дети-отличники, путешествия по Европам. Но реальность, как водится, внесла коррективы: ипотека, бессонные ночи с сыном Петькой, потом с дочкой Настенькой, вечные разговоры о деньгах и препирательства из-за немытой посуды. Временами я даже забывал, зачем мы вообще вместе.
А годы шли. Люся начала седеть, в уголках глаз появились “гусиные лапки”, а талия слегка округлилась. Она стала чаще уставать, причитать про давление, а ее фирменный смех теперь звучал только по особым случаям. Я, конечно, тоже не мальчик — лысина блестит, как купол храма, спина ноет при смене погоды, а былой запал куда-то испарился. Мы изменились, и иногда мне казалось, что между нами вырос целый Уральский хребет. Но потом я осознал: несмотря ни на что, без Люси мне — как без рук.
Озарение пришло внезапно. Сидели мы на лавочке у подъезда, пили чай из термоса и наблюдали, как солнце красит московские высотки в розовый. Люся трещала про соседку Тамару, которая опять устроила скандал мужу, а потом вдруг спросила: “Серега, ты вообще меня слушаешь?” Я фыркнул, а она только глазами покачала — но в них всё равно светилась та самая искорка. И тут меня осенило: вот оно, счастье. Не шикарные рестораны, не бриллианты, а эти вечера, ее болтовня, ее присутствие.
Я вспомнил, как Люся держала меня за руку, когда меня уволили с завода. Как ночами не спала, когда Петька с температурой лежал. Как ревела от гордости, когда Настя поступила в МГУ. Как молча стояла рядом на кладбище, когда хоронили мою мать. И как мы хохотали над дурацкими анекдотами, даже когда в кошельке гулял ветер. Она всегда была рядом — в горе и в радости, в молодости и теперь, когда мы оба уже “не первой свежести”.
Знакомые иногда ноют: “Жена занудой стала, не та, что раньше”. Я киваю, но про себя думаю: дураки. Жена — это не просто сосед по квартире. Это человек, который знает, как ты чихаешь при насморке, что терпеть не можешь манную кашу и как тупишь, когда устал. Люся знает, что я боюсь стоматологов, обожаю “Кино” и могу заплакать при виде березовой рощи. А я знаю, что она тайно ест сгущенку ложкой, обожает старые комедии Рязанова и панически боится пауков. Мы далеки от идеала, но мы — одно целое.
Теперь, когда дети выросли (Петя уехал в Питер работать программистом, а Настя родила нам внучку), мы с Люсей остались вдвоем в нашей хрущевке. Иногда по вечерам она достает альбом с фотографиями и вздыхает. Но вместо тоски Люся тут же начинает планировать, как будем нянчить внучку, и уже связала ей десять пар носочков. Смотрю на нее и думаю: ну как мне так повезло?
Мы редко говорим “я тебя люблю” — зачем, если и так все ясно? Любовь — это когда я утром первым делом включаю ей чайник. Это когда она незаметно подкладывает мне вторую котлету. Это наши субботние походы в парк Горького, где мы кормим воробьев и спорим о политике. Это ее привычка держать меня за рукав при переходе дороги. И ее улыбка — та самая, от которой до сих пор мурашки по спине.
Не знаю, сколько нам еще отпущено. Жизнь, как трамвай №3 — никогда не угадаешь, куда свернет. Но пока Люся рядом, я знаю: мой дом там, где она. Она — моя тихая пристань в этом бешеном мире. И если бы была машина времени, я бы снова выбрал ее — с ее седыми висками, смешными привычками и всем, что делает ее моей Людмилой. Потому что роднее ее у меня никого нет.
