В палате пахло дешёвыми таблетками, тушёной капустой и тем самым «ароматом» старости — настолько густым, что можно было бы намазать его на хлеб. Лидия Фёдоровна сидела на кровати, теребя край выцветшего халата — того самого, в котором когда-то пила чай с вареньем в своей уютной кухоньке. Дома. Когда дом ещё был её.
Рядом, на соседней койке, сидела старушка лет на двадцать старше — как памятник, уставившись в стену. Её мутные глаза казались запертыми в другом мире, будто она пыталась разглядеть там хоть что-то.
Вдруг старушка с трудом поднялась, схватилась за стул и подтащила его к Лидии.
— Лидочка, расскажи… как ты сюда попала? — прохрипела она, садясь. В её глазах была та самая потерянность, с какой смотрят брошенные дети. Как будто перед Лидией сидела не старуха, а девочка, оставшаяся одна в огромном мире.
Лидия хотела отмахнуться: мол, всё равно не поймёт. Но вдруг разговорилась. Ведь, возможно, впервые за долгое время кто-то действительно хотел её слушать.
— Всё началось с тишины… — её голос задрожал. — Сначала Витя звонил всё реже. То работа, то сына на тренировку везти, то просто забыл. А Нина, его жена, меня и так никогда не жаловала. А Серёжа, внук… ну что с него взять? Подрастает, ему не до бабушки. Всё понимаю.
Соседка кивала, слушая с таким вниманием, будто это её собственная история. Она уже три года в этом доме престарелых, и каждая исповедь звучала как эхо её судьбы.
— Потом перестали поздравлять. Сначала забыли про день рождения. Потом — про Восьмое марта. А потом и Новый год прошёл в тишине. А я… я всё ждала. Пирог испекла, вишнёвый, как Витя любил. Накрыла стол. Поставила фотографию — он там маленький, в плавках, на Волге… А я молодая, смеюсь… И сижу, смотрю на неё и думаю: ну вот-вот приедут. Обещали же.
Лидия тяжело вздохнула. В глазах блеснули слёзы. Соседка осторожно дотронулась до её плеча.
— Приехали. Поздно вечером. Стоят в коридорчике, Витя в пол смотрит. «Мама, — говорит, — мы тут подумали…». А дальше — будто в тумане. Только его слова до сих пор в ушах гудят: «Серёже своя комната нужна. А тебе… здесь лучше. Уход, лекарства…»
— И что ты ответила? — шёпотом спросила старушка.
— А что я могла? — Лидия горько усмехнулась. — Я только и прошептала: «Я же… я ведь…». А они уж всё решили. Грузчики. Коробки. Мой сервант — тот самый, с ажурными ножками, — уносят. Я тянусь к некуда, а Серёжа в телефоне уткнулся. Ни взгляда. Ни «пока», ни «спасибо». Будто меня и не было.
— Сейчас хоть звонят?
— Вчера Витя позвонил, — Лидия фыркнула. — Спросил: ну как там? А я ему: «Помнишь, как ты маленький в грозу ко мне под одеяло залезал? Весь дрожал, как зайка…» Он молчит. Потом: «Не помню». Вот так. Не помнит. Или не хочет.
Соседка взяла её за руку. Тёплую, узловатую, с шершавыми ладонями. Молчала.
— А самое… смешное знаешь что? — продолжала Лидия. — Мою квартиру, говорит, теперь сдают. Деньги — на репетиторов Серёже. А пока, мол, пусть простаивает. Теперь там… йога. «Хатха», кажется. Представляешь? На месте, где стоял мой буфет, теперь тётки в обтягивающих штанах позы принимают…
В коридоре скрипнула тележка с ужином. За окном садилось солнце, заливая палату красноватым светом. Было тихо. Слишком тихо.
— Но я всё помню, — прошептала Лидия Фёдоровна. — Всё. Как первый зубик выпал, как Витечку ночами качала, как он из школы с тройкой прибежал и в подушку рыдал… Всю жизнь отдала. Чтоб он был счастлив. А теперь… теперь я просто лишняя.
Соседка молча обняла её. Прижалась к седым волосам. Её рука была такой же, как у мамы Лидии когда-то. Шершавой. Заботливой. Которая от всего могла защитить — кроме одиночества.
Они сидели в тишине. В полумраке палаты, среди запаха капусты и лекарств. Между прошлым, где ещё было тепло, и настоящим, где остались лишь тени.
…И только одна мысль не отпускала:
А вдруг они всё-таки вспомнят?
