— Пусть поживёт одна, авось дойдёт, кого потеряла. А ты, сынок, не тужи, мать тебя в обиду не даст…
— Ну что, Валентина Петровна, твой Александр-то от жены ушёл, слыхала?
— Ушёл. И что с того? Будешь теперь по всей деревне трезвонить? — отрезала Валя, поправляя платок на поредевших волосах.
Александр с Верохой прожили вместе три года с небольшим. Как раз недавно родилась малышка — долгожданная внучка, о которой Валентина грезила не один год. Но беда в том, что Саша так и остался маменькиным сынком — всё так же беспомощный, изнеженный её заботами, будто и тридцати лет на него не набежало.
— На кой мне жена? — рассуждал он раньше. — Только нервы мотать да претензии строить. Бабы — все одно и то же: сядут на шею да ножки свесят.
Валя тогда лишь отмахивалась: главное, чтоб сынок под боком был. Работы он не искал, но ей и так хватало — дома сидит, в тепле. Какая разница, что уже не мальчик? Всё равно кровь от крови.
Но однажды, будто прозрел, объявил: женюсь. Привёл Веру — тихую, скромную, с глазами полными скорее тревоги, чем радости. Валя выбор одобрила — не ветреная, не строптивая, рукодельница. Даже купила молодым избу в соседней деревне — чтоб не маячили перед глазами.
Первое время жили сносно. Да только Александр к семейной жизни оказался ни капли не приспособлен. Работу менял чаще, чем валенки, а потом и вовсе устроился сторожем на погост — «там хоть начальства нет».
— Мам, не выношу! — ныл он Валентине. — То ей зарплата мала, то баню поставить велит, то ещё какая прихоть в голову стукнет!
— Ох, Сашенька, — вздыхала Валя. — Ну и стерва тебе попалась… Пиявочка. Живи пока у меня, пусть одна побудет — глядишь, и одумается.
С тех пор Саша метался: то к Вере, то к матери. Возвращался злой, с кучей обид. А та самая тихая Верка вдруг заговорила — спорила, кричала, плакала. И в один из таких вечеров Александр, хлопнув дверью, ушёл «навсегда».
— Докипела! — бушевал он за материнским столом. — Вообразила, что я ей что-то должен! Корми её, одевай! Пусть сама крутится, коли такая самостоятельная.
— Верно, сынок, — поддакивала Валя. — Нашлась цаца! Иди-ка, поешь щей, я только сварила — как ты любишь.
Про дочку он вспоминал редко. Говорил: ну, покормил, погулял — чего тут сложного? А Вера тем временем вернулась к родителям. Валя и ей успела вставить:
— Чего приплелась? И избу дали, и мужа — всё мало! Терпи, как мы терпели!
Соседки перешёптывались: мол, у Сашки дитя растёт, а он будто и не отец — дома сидит, на печи греется.
— Валентина Петровна, — как-то осторожно заметила соседка, — может, внучку проведаешь? Вера одна с ребёнком, родители помогают, а вы будто и не родня.
— Наболтала тебе, поди! — отмахивалась Валя. — Не смогла с мужиком ужиться — теперь пусть не жалуется. А внучку… я отвоюю. Моя же кровь!
— Да ты что? У матери дитя отнимать? Да у твоего Сашки и работы-то нет, только на печи лежать горазд!
— Не суйся не в своё дело! Он просто… передышку взял. Вот одумается — и за ум возьмётся.
Но годы шли, а Саша всё валялся. Ни работы, ни стремления. Только нытьё про «вредных баб» да жалобы на несправедливую жизнь.
— Саш, — как-то робко начала Валентина, — может, сходишь к Вере, дочку увидишь?..
— Мам, ты чего? Опять начнёт: «денег нет, работа плохая»! Надоело. Я живу для себя!
Тут-то до неё и дошло. До самого нутра.
— Хватит, сын, — сказала она однажды. — Уже перед людьми стыдно, каким ты стал. Если Вера в суд подаст — сам разбирайся. Я больше не прикрываю. Ты уже не дитё.
Поздно. Слишком поздно. Она поняла, что растила не мужчину, а капризного ребёнка, обиженного на весь мир. А Вера тем временем снова вышла замуж — за доброго, работящего мужика. Девочку он принял как родную. А Саша?.. Так и остался с матерью. Без семьи, без цели, без желания что-то менять.
Материнская любовь — слепа. Порой так слепа, что, снимая повязку с глаз, видишь перед собой чужого, ленивого мужчину, который уверен, что весь мир ему обязан…
