В деревне Зелёный Дол, затерянной в рязанских просторах, бабу Марфу не жаловали. Она сама людей избегала, и «избегала» — это ещё мягко сказано. Презирала она их, и в этом сельчане были единогласны. Здоровьем Марфа могла потягаться с рабочим быком: плечистая, высокая, на голову выше местных мужиков, она заставляла их задирать подбородки, чтобы встретиться с ней глазами. Но этого взгляда никто не искал — на приветствия она отмалчивалась, бормотала что-то себе под нос и шла дальше, не поднимая взора. Вернее, не опуская — рост у неё был исполинский.
Жила Марфа в сердце деревни, в старой избе, которую, как помнили старики, сложил ещё её дед. Дом окружал глухой частокол, такой высокий, что заглянуть за него осмеливались единицы. Баба Марфа была скорой на руку. Однажды тёплым вечером подгулявшие парубки из любопытства полезли на забор — посмотреть, как живёт эта затворница. Марфа, заметив их в окно, вышла на крыльцо с дедовским обрезом и, не проронив ни слова, пальнула поверх голов. С тех пор её двор обходили за версту.
Хозяйство у Марфы было немалое: куры, гуси, кролики, две коровы. Деревенские перешёптывались: «Куда ей столько? Пенсии хватило бы, а она всё скупость свою гребёт». Птицу и кроликов Марфа резала сама, возила на базар в уездный город, где всё распродавала за день. Деньги прятала за пазуху и возвращалась в свой крепкий дом. Из коровьего молока делала творог по старинному рецепту — дорогой, но, ходили слухи, в губернии у неё были постоянные клиенты. Птица — упитанная, кролики — откормленные, яйца — крупные, всё без обвеса. Марфа цену не сбавляла, но товар разбирали мигом.
Когда в деревне заговаривали о ней, старики вспоминали: Марфа всегда была замкнутой. Мать её сгинула, когда девочка только на ноги вставала. Остались они с отцом — таким же могучим и нелюдимым. Через пару лет он привёл мачеху из соседней волости, но та, прожив неделю, сбежала с узелком на станцию. Шептались, что из-за Марфы ей не жилось. Так и остались отец с дочерью вдвоём. Когда Марфа подросла, отец уехал в город на заработки и пропал. Убили ли его, бросил ли он дочь — никто не ведал. Марфа осталась одна. Навеки.
Замуж она не вышла. «Кто ж такую стерпит?» — судачили в деревне. Годы текли, люди умирали, рождались новые, а Марфа будто окаменела. Даже седина её не взяла — голову всегда повязывала платком, из-под которого торчали лишь тяжёлый подбородок, орлиный нос и густые чёрные брови, словно вырубленные топором.
Однажды морозной ночью у соседей, Петровых, вспыхнула изба. Марфа, не сказав ни слова, явилась с багром и, пока пожарные ехали, вместе с хозяевами тушила пламя. Она так ловко разбирала горящие венцы, что избу потом сложили почти из старого леса — ничего не успело догореть. Соседи благодарили, но Марфа лишь хмыкнула и ушла, не обернувшись.
Когда Марфа умерла, в деревню из уезда приехала заведующая приютом «Колосок», Анна Семёновна, с тремя нянеками и десятком ребятишек. Сельчане, больше из любопытства, чем из печали, гурьбой повалили в её двор. Там их ждал идеальный порядок: курятник, клетки для кроликов, хлев для коров — всё как на картинке. В избе — пустота и чистота. Стол, табурет, железная кровать с просевшей панцирной сеткой, пошатнувшийся буфет с одной треснувшей миской, ложкой, ножом и кружкой без ручки. У окна — лавка, лоснящаяся от времени, а на печи — аккуратно сложенные домотканые вещи. И всё.
На столе лежал конверт, подписанный твёрдым почерком: «Анне Семёновне Кузнецовой от Марфы Степановны Березиной». Заведующая взяла конверт, вскрыла и прочла листок, вырванный из школьной тетради. Позже она рассказывала: двадцать лет Марфа каждый месяц отправляла приюту деньги — немалые, они спасали. В записке было написано: «Избу, хозяйство и всё имущество завещаю приюту „Колосок“. Дети невинны».
Сельчане молчали, глядя на пустую избу. Кто-то вспомнил, как Марфа, ещё девчонкой, сидела у пруда, глядя на воду, будто ждала кого-то. Кто-то пробормотал, что отец её, может, и не пропал, а сбежал, бросив дочь на произвол судьбы. А она, заковав сердце, всю жизнь несла этот крест. И только детям, чужим и безгрешным, отдала всё, что копила…
