В ночь под Новый год родители выставили его за дверь. Годами позже он открыл им ту же дверь — только они не ожидали, что войдут совсем в другой мир.
Окна блистали огнями, из-за стёкол доносился смех и запах мандаринов. Весь город готовился к празднику. А он стоял на крыльце, в рваных тапочках и тонкой куртке, с рюкзаком, брошенным в сугроб, и не мог поверить в реальность происходящего. Лишь колючий ветер, хлеставший по щекам ледяными хлопьями, напоминал: это не сон.
— Проваливай! Чтобы духу твоего здесь не было! — рявкнул отец, и дубовая дверь с грохотом захлопнулась.
Мать? Она молчала. Стояла у печки, скрестив руки, глядя в пол. Не шагнула вперёд. Не дрогнула. Лишь губы сжала так, что побелели. Это молчание прозвучало громче любых слов.
Сергей Морозов спустился по обледенелым ступенькам. Снег моментально промочил ноги. Он шёл, не зная куда. В домах звенели бокалы, дарили подарки, пели под гитару. А он, невидимый, исчезал в белой мгле.
Первые дни ночевал где попало — в теплотрассах, на вокзале, в брошенной стройке. Везде гнали. Ел то, что находил у мусорных баков. Однажды стащил буханку хлеба. Не из жадности — от голода.
Как-то раз седой старик с палкой наткнулся на него в подвале. Бросил: «Держись. Люди — говно. Ты не будь таким». Оставил банку сгущёнки и ушёл.
Сергей запомнил это навсегда.
Потом его сразила лихорадка. Жар, бред, полузамерзший, он валялся в сугробе, пока его не нашла Людмила Ивановна — работница соцслужбы. Обняла, как родного, прошептала: «Ничего, сынок. Теперь ты не один».
Приют встретил теплом. Пахло гречневой кашей и чем-то похожим на надежду. Людмила Ивановна приходила каждый день. Приносила учебники. Говорила: «Ты имеешь право на жизнь. Даже если весь мир против».
Он учился. Впитывал. Клялся себе, что когда-нибудь протянет руку таким же, как он.
Сдал экзамены. Поступил в университет. Днём зубрил законы, ночью мыл полы в коридорах. Не ныл. Не сдавался. Стал адвокатом. Теперь защищал тех, кого выбросили на улицу.
И вот однажды в его кабинет вошли двое — сгорбленный мужик в потрёпанном пальто и женщина с седыми волосами, собранными в косу. Узнал их сразу. Отец и мать. Те, кто когда-то вытолкнул его в морозную тьму.
— Сережа… прости… — хрипло начал отец.
Он молчал. Внутри — пустота. Ни гнева, ни боли. Лишь лёд.
— Простить могу. Вернуть — нет. Я умер для вас тогда. Вы — для меня.
Распахнул дверь.
— Уходите. И не возвращайтесь.
А сам сел за стол. К новому делу. К мальчишке, которого нашли в промёрзшем подъезде.
Потому что он знал, каково это — дрожать от холода в чужом мире. И знал, как важно, чтобы кто-то сказал тогда: «Я с тобой».