Было тихое утро. Обычно мама, Людмила Степановна, будила меня ласковым голосом перед завтраком, но в тот день в доме стояла гробовая тишина. Я открыл глаза и сразу понял — её не было. Она ушла. Шкаф зиял пустотой, её потрёпанные валенки не стояли у порога, а одеяло на кровати было аккуратно сложено. На кухонном столе лежала записка, одинокая и безнадёжная, как её судьба. Я застыл, глядя на неё, и почувствовал, как внутри всё обрывается.
Я стоял у входа в дом престарелых в забытой деревушке под Иркутском, стискивая кулаки, чтобы скрыть дрожь. Сквозь запотевшее окно видел её — свою мать, сгорбленную, с потухшим взглядом, одиноко стоящую у подоконника. Когда-то я выбрал новую жизнь с женой, отвернулся от неё, единственной, ради призрачного счастья. Теперь же грызла меня совесть. Как я мог так поступить с той, что подарила мне жизнь?
Отец ушёл, когда я был ещё мальчишкой. Бросил нас, не оглянувшись, оставив маму одну. Ей едва исполнилось тридцать — молодая, красивая, но вместо новой семьи она выбрала меня. Ей сватались, обещали достаток, но с условием — отказаться от сына. Она отказывала всем, не задумываясь. Её выбор был я. Людмила Степановна работала пекарем в местной столовой, брала двойные смены, чтобы оплатить нашу каморку и мою учёбу. Её руки, вечно в муке и ожогах, никогда не знали покоя. Но она не роптала. Никогда.
Помню, как она приходила с ночной смены, ставила самовар и доставала тёплую ватрушку. Бывало, когда задерживали зарплату, она смотрела, как я ем, и только потом доедала остатки. Я был слишком мал, чтобы понять — она боялась, что я останусь голодным. Её любовь была безмерной, жертвенной. Она заменяла мне весь свет. «Я замуж не пойду, — говорила она, — чтобы никто не смел тебя обидеть». И я верил, что с такой матерью мне никто не нужен.
Детство моё, несмотря на нужду, было счастливым. Мама недосыпала, недоедала, но всегда улыбалась. Всё рухнуло, когда столовую закрыли, а её руки сковал ревматизм. Каждое движение причиняло ей боль, но работу ей не давали — больных никому не нужно. Я тогда заканчивал школу и подрабатывал в лавке: таскал мешки, подметал пол, считал гроши за прилавком. Платили копейками, но я копил на её микстуры. Зная, как она гордится моими успехами, зубрил уроки до ночи. Окончив школу с золотой медалью, поступил в университет в Иркутске. Мы перебрались в город, надеясь на лучшее.
Сперва всё налаживалось. Я подрабатывал в трактире, денег хватало на хлеб да на подарки маме. Нам дали угол в бараке, и я старался скрасить её будни: водил в театр, покупал платки, показывал достопримечательности. Она улыбалась, но я видел, как боль не отпускает её руки. Так бы и жили, если бы не встретил её — девушку, перевернувшую мою жизнь.
Звали её Варя. Познакомились на втором курсе. Яркая, своенравная, из купеческой семьи, она казалась мне недосягаемой. Друзья завидовали, что такая красавица ко мне благоволит. Отношения наши кружили мне голову, и вскоре Варя потребовала жить вместе. Я не был готов, но она поставила условие: либо съезжаемся, либо конец. Я сдался. Жить у неё мы не могли — её родители и слышать не хотели о сыне пекарши. Оставался наш угол в бараке.
Я не знакомил Варю с мамой. Стыдился. Моя мать, измученная трудами, и мать Вари — важная барыня в кружевах. Понимал, что поступаю подло, но не мог иначе. Решился на разговор с мамой, зная, что сейчас совершу подлость. Я собирался выставить её за дверь.
— Мама, я встретил девушку. Будем жить вместе, — начал я, отводя глаза.
— Сыночек, как я рада! Когда познакомишь? — голос её дрожал от счастья.
— Не сейчас, мама. А где ты будешь жить?
Она замолчала. Я видел, как потух её взгляд.
— Я… вернусь в деревню. Поживу у тётки Груши, — прошептала она.
— Надолго ли? И даром ли? — напирал я, хотя знал, что скупая тётка Груша её не приютит.
— Не бери в голову, родной. Тётке одной скучно. А ты копи деньжата, кушай хорошо,