**Дневник старика Ивана**
Село Подгорье, затерянное среди вековых сосен и осин, медленно умирало. Когда-то здесь кипела жизнь, но теперь из сотни домов уцелело меньше тридцати, где доживали свой век такие же, как я, старики, забытые Богом и людьми. Когда-то Подгорье славилось крепкими избами да умелыми мастерицами — ткали половики да вышивали рушники, какие не сыщешь в округе. Но время шло, традиции забывались, и село пустело. Лес вокруг был богат ягодами да грибами, но зимой становился опасен — голодные волки рыскали у околицы, и мы держали собак, чей лай ночами разрывал тишину, словно молитва перед бедой.
В шестидесятые село превратили в отделение колхоза, а нас, ремесленников, перевели в доярок да скотников. Я, Иван Семёнов, всю жизнь проработал пастухом — с малых лет гонял коров на выпас, а позже стерег стадо, славившееся на всю область. Но в лихие девяностые колхоз развалили, скот распродали, а нас, стариков, отправили доживать на мизерную пенсию. Дети разъехались в город, и Подгорье опустело. Мой сын распродал хозяйство и увёз семью в Нижний Новгород, оставив меня с больной женой Марфой в старом доме, окружённом пустыми сараями. Жизнь превратилась в однообразие: кухня, телевизор да гробовая тишина.
Но однажды весной ко мне заехал старый друг, Григорий Петров, и привёз необычный подарок — рыжий комочек, тёплый и дрожащий. «На твои семьдесят, Ваня! Щенок кавказской овчарки, чистокровный, с чемпионской родословной. Вырастишь — будет тебе и защитник, и друг, жизнь за тебя отдаст», — похвалился Гриша, показывая фото огромного пса в ошейнике с медалями. — «Выступать с ним будем, прославим наш край!» Я взял малыша, а он тут же прижался ко мне, будто знал — теперь я его семья. Сделал ему лежанку в коробке, но щенок скулил, ища тепла. Марфа ворчала: «Опять припёр какую-то обузу!» Я разыскал старую детскую бутылочку, налил молока и стал кормить его, как младенца. «Матери не хватает», — буркнул я, игнорируя ворчание жены.
Щенок рос не по дням, а по часам. Назвали его Графом — за важную осанку. Он признавал только меня, к чужим относился с подозрением и быстро превратился в грозного стража, понимающего меня без слов. Через год из пушистого комочка вырос мощный пёс, который не только двор охранял от кур, но и по ночам забирался ко мне под одеяло, грея мои старые ноги.
Но беда не обошла Подгорье стороной. На окраине стали гореть пустые дома. Бабки плакались, умоляя меня с Графом обходить село по ночам. Так я стал сторожем. Мы с псом патрулировали улицы, и пожары прекратились. Но вскоре в село нагрянули чужаки — питерские бизнесмены, скупавшие брошенные избы и луга, где раньше паслись коровы. К зиме на месте выгона выросли коттеджи за высоким забором. Новые хозяева наняли меня сторожить их владения.
«Одни бегут из деревни в город, другие — из города в деревню, — размышлял я, шагая с Графом вдоль забора. — А мы, старики, так и болтаемся меж ними, никому не нужные».
Время шло, и Марфе становилось хуже. Врачи прописали диету и уколы, но я замечал, как она тайком ела варенье, будто торопила конец. В декабре она тихо умерла. На похоронах бабки шептались, что плохо, мол, без отпевания ушла — церковь в Подгорье разобрали ещё при советской власти.
На могиле я дал зарок — часовню поставить. Копил деньги, а через полгода съездил в соседнее село, где стояла древняя часовня Параскевы Пятницы. Вернувшись, выбрал место, вырыл яму под основание и принялся за дело. К осени над деревянной постройкой уже сиял крест. Бабки несли иконы, среди них была старая икона Спаса Нерукотворного, чудом уцелевшая в смутные годы. Часовню освятили, и она стала местом, где молились и селяне, и дачники.
Перед Рождеством меня стала мучить тревога. Я начал чаще наведываться к часовне. В Сочельник, задремав у печки, вдруг вскочил от внутреннего толчка. Схватив ружьё, я с Графом бросился к часовне. Пёс рванул вперёд, а через минуту ночь взорвалась выстрелами. Я, спотыкаясь в сугробах, добрался до места. Граф лежал у дороги, кровь алой лентой растекалась по снегу. Я упал на колени, обнимая его, и зарыдал, как маленький. «Графушка, родной… За что?» — шептал я, проклиная судьбу.
Сбежались бабки и дачники. «По псу плачет, а по жене так не убивался», — злобно шептала одна. Вдруг крик: «Икону украли! Спаса нет!» Все кинулись к часовне, а я не двинулся. ГлаЯ прижал Графа к себе, чувствуя, как его сердце ещё бьётся, и прошептал: “Держись, друг, мы ещё повоюем.”