Это был самый обычный вечер. Я еле укачала дочку, наконец опустилась в кресло, налила остывшего чаю. За день так и не удалось ни поесть, ни перевести дух. Грудничок — это не просто ребёнок. Это вселенная, которая забирает тебя целиком: каждый твой вздох, каждую нервную клетку, каждую секунду сна. С тех пор, как Степан собрал вещи и растворился в сумерках, будто его и не было, я жила в каком-то ватном коконе. Ночные слёзы в подушку, счета, на которые не хватало даже копейки, постоянное чувство, будто стоишь на краю пропасти. Но была она. Моя Анечка. Крошечное теплышко, ради которого я держалась.
И вдруг — стук. Твёрдый, словно удары молотком. Открываю — на пороге свекровь. Глаза прищурены, губы сжаты. За все месяцы после ухода Степы — ни звонка, ни единого слова. А теперь вот явилась, будто так и надо.
Впустила молча. Она села напротив, и воздух сразу стал густым, как кисель. Смотрела оценивающе, как бухгалтер на просроченный вексель. Потом заговорила:
— Ну что, Лизка, — начала она, растягивая слова, — одна с ребёнком, без гроша за душой… Я пришла не с пустыми руками. С решением. С единственно верным выходом.
Слова падали, как гвозди на бетон. Не “как помочь”, не “чем подмогнуть” — сразу “выход”. В животе заныло.
— Отдай Аню нам, — выдохнула она. — Мы с отцом вырастим. Ты же молодая, ещё нарожаешь, когда жизнь наладится. А девочке нужна твёрдая рука, стабильность. Ты же сама понимаешь — что ты можешь ей дать?
Уши заложило. Я вцепилась в подлокотники, будто держалась за край обрыва. Это не помощь. Это — аккуратная попытка вырвать из меня душу, подав под соусом заботы.
— Вы… предлагаете мне отказаться от дочери? — прошептала я, чувствуя, как холодеют пальцы.
— Не предлагаю. Советую. Ей будет лучше. И тебе легче.
Встала. Ноги дрожали, как осиновые листья. Смотрела на эту женщину — ту самую, что двадцать лет душила Степана гиперопекой, ломала его, как хворостинку, а теперь добралась и до меня.
— Уходите, — сказала я ровно, хотя внутри всё взрывалось. — Сейчас же.
Она фыркнула, поправила платок.
— Одумайся, пока не поздно.
— ВОН ОТСЮДА! — сорвалось само.
Дверь захлопнулась. Я сползла на пол, прижимая к груди спящую Аню. Сердце колотилось, словно пыталось вырваться. Гладила её малюсенькие пальчики, шептала сквозь слёзы:
— Ни за что. Никому.
Всю ночь не спала. Думала о том, как просто некоторые люди перечеркивают самое святое. Вспоминала, как носила её под сердцем, как молилась на каждом УЗИ, как впервые услышала этот тоненький писк. А теперь кто-то решил, что я — ненужное звено. Потому что в кошельке ветер.
Да, тяжело. Да, ночами реву. Да, в холодильнике мышь повесилась. Но это моя кровиночка. И я буду драться за неё, даже если от меня останутся рожки да ножки. Научась стоять на ветру. Найду силы. Найду деньги.
Я не картинка из журнала. Но я — её мать. Лучше быть рваной и настоящей, чем удобной и чужой. Лучше есть хлеб с водой, чем отдать ребёнка тем, для кого он — вещь.
С той ночи дверь перед свекровью на замке. И ключ выброшен. Потому что тогда я поняла: пусть весь мир рухнет, но свою девочку я не предам.