Когда-то давно я вернулась домой раньше обычного и застала свекровь за глажкой моего белья — с тех пор мне страшно оставлять в доме даже носовые платки.
Я всегда считала Марию Ивановну хорошим человеком. Более того, искренне уважала её — как мать мужа, как женщину, воспитавшую порядочного человека. Но уважение — не повод вторгаться в чужую жизнь без спроса. И вот я стою посреди гостиной, окаменев, глядя, как она проглаживает мой шелковый сарафан, а её подруга Алевтина Семёновна степенно прихлёбывает чай из моей любимой фарфоровой чашки. Хочется кричать. От стыда. От ярости. От ощущения собственной беззащитности.
Ещё до свадьбы я твёрдо сказала: жить вместе со свекровью — не вариант. Муж уговаривал — мол, и деньги сэкономим, и помощь по дому будет. Но я знала — мы с ней слишком разные. Пусть она хлебосольная, работящая, чистюля, в её доме мне нечем дышать. Мы остались в моей квартире. Я уговорила мужа не сдавать её про запас — мало ли что. Сначала он крутил носом, но потом согласился: своя крыша — свои порядки.
Мария Ивановна заглядывала к нам часто. Слишком часто. Но пока мы были дома, я терпела. Она была как ураган с тряпкой — замечала крошку на столе, пыль на люстре, немытый стакан. То рвалась отдраить плиту, то скребла стену, где я и пятна-то не видела. Муж уговаривал: “Мама, отдохни”, — а она будто не слышала. Усталость — не для неё.
Я не спорила. Работа, подработка, домашние хлопоты — едва на ногах стою. Если ей охота мыть полы третий раз за день — ради бога. Лишь бы не лезла ко мне.
Бывало, капризничала: то редких конфет просила, то сцену закатывала из-за немытой кастрюли. Но это ещё куда ни шло.
А потом случилось то, что перевернуло всё. Я везла документы с работы, и меня облило из проезжающей “Волги”. Вся в грязи, мокрая до нитки. Начальник сказал: иди домой, в таком виде на людях не показывайся.
Я вошла в квартиру, не снимая пальто, и услышала голоса. Сердце ёкнуло: может, муж тоже вернулся? Но нет — в зале сидели Мария Ивановна с Алевтиной Семёновной. А на гладильной доске — мой шёлковый сарафан, который я стираю только вручную, в прохладной воде. И гладили они его самым обычным утюгом, на полную мощность! Подруга что-то рассказывала, смеялась, даже не подозревая, что у меня подкашиваются ноги.
“Как вы здесь?” — с трудом выдавила я. Свекровь лишь плечами пожала: “Разве матери нельзя навестить сына? Ключ-то у меня есть”. Ключ, который дал ей мой муж — “на всякий пожарный”.
Но как объяснить, что “пожарный случай” — это не её право копаться в моих вещах? Что теперь я боюсь открывать шкаф — вдруг она уже перебрала всё? Что мне противно от мысли, что кто-то трогал моё нижнее бельё?
Они ушли, обиженно цокая языками. А я ещё долго стояла в ванной, гладила испорченный сарафан и не понимала, что болит сильнее — шёлк или моя растоптанная гордость.
Наутро я сменила замки. Мужу сказала жёстко: никому ключей больше не давать. Даже подумываю поставить глазок с камерой — чтоб знать, кто и когда приходил.
С тех пор в своём доме я не чувствую себя хозяйкой. Дело не в испорченной одежде, не в утюге. А в том, что у меня отняли самое главное — право на личное. И самое страшное — муж даже не видит в этом проблемы…