Внучка тает, словно свеча. Она уже ненавидит и мать, и младшую сестрёнку. Боюсь, мне придётся забрать девочку к себе, иначе всё закончится бедой.
Я верила: мать обязана любить детей одинаково. Без выделения любимчиков, без сравнений, без условий. Детство — не гонка за родительской лаской. Слыша истории о семьях, где одних детей хвалят, а других терпят, я думала: «Меня это не коснётся». Теперь же живу внутри такой истории. И это не чужая драма — это моя семья. Моя дочь. Моя внучка. Моя боль.
Лариса всегда была горделивой, строгой, с высокими запросами. Её не прельщали скромные парни — только «перспективные», «со статусом». В итоге вышла за Дмитрия — бывшего хоккеиста, открывшего в Нижнем Новгороде спортклуб. Мы с мужем подарили им на свадьбу двушку и помогли устроиться в солидную фирму через знакомых. Всё складывалось идеально: стабильность, достаток, будущее.
Через год Лариса забеременела, и мы ликовали. Беременность прошла гладко, родилась крепкая девочка — Аленка, в честь моей матери. Лариса справлялась прекрасно: кормила, убаюкивала, гуляла. Аля росла тихим ангелочком, почти не плакала — даже когда резались зубки. Лариса блистала как мать. Мы все ею восхищались.
Но спустя пять лет всё перевернулось.
Лариса снова ждала ребёнка. С первых недель — сплошные мучения: отёки, скачки давления, жуткий токсикоз. Полбеременности пролежала на сохранении. Роды — экстренное кесарево. И вот появилась Света. Здоровая, крепкая, как и старшая. Но Ларису будто подменили.
Первые месяцы я и бабушка Димы, Тамара Петровна, помогали как могли. Я чаще забирала Алёну, чтобы дочь могла уделять внимание малышке. Тамара Петровна оставалась с ними. Мы думали — помогаем. Но однажды услышала, как Лариса резко одёрнула Алю:
— Исчезни! Надоела!
Сначала списала на усталость. Но ситуация ухудшалась. Лариса словно разучилась видеть в Але дочь — только обузу. Раздражал каждый пустяк — не так посмотрела, не так спросила. «Отвали», «Не лезь», «Мне не до тебя» — эти фразы девочка слышала ежедневно. Порой доходило до:
— Без тебя жилось бы проще.
А однажды, шёпотом, но чётко:
— Лучше б ты не рождалась первой…
Але всего шесть. В этом возрасте душа — как раскрытый цветок. Скоро школа, ей нужна опора. А вместо этого — дом, где любят лишь одну. Крошку Свету — смешливую, пухлощёкую. А Аля… Аля больше не смеётся.
Она бросила игрушки. Перестала лепить из пластилина. Просто сидит у окна или жмётся в угол с книжкой. Но страшнее всего — её слова, от которых кровь стынет:
— Бабуль, а зачем Светка родилась? Раньше было лучше. Если б её не было, мама бы меня любила…
Я говорила с Ларисой. Мягко, потом жёстче. Объясняла: так нельзя. Что дети не должны чувствовать разницу в любви. Что старшей тоже нужно тепло. Она отмахивалась:
— Але шесть, она большая. У неё всё есть. Нечего сюсюкаться. Младшая больше нуждается.
Нет! Ей нужно не меньше, а может, больше — ведь она понимает, что стала «лишней». Дмитрий пытался вступиться. Он любит обеих, но в Ларисе что-то надломилось. Она не слышит. Говорит, что все её преследуют. Что «Аля манипулирует», что «все её жалеют».
А девочка худеет. Тускнеет. И всё чаще шепчет:
— Бабуля, можно я к тебе перееду?
И знаете, я почти готова. Потому что дальше — пропасть. Потому что не могу смотреть, как мою внучку убивает холод собственной матери. Если Лариса не опомнится — заберу Алёну. Даже через суд. Потому что детство с такой болью — шрам на всю жизнь. А я хочу, чтобы у моей девочки осталось не только воспоминание о том, как её недолюбили. Хочу, чтобы в её жизни была настоящая любовь. Бабушкина.
