Каждое утро ровно в 6:48 Матрёна распахивала занавески. Ни минутой раньше, ни секундой позже. Именно в тот миг, когда первые солнечные лучи пробивались над крышами хрущёвок Ростова-на-Дону, ложились на подоконник её крохотной кухни, струились по потёртому линолеуму и касались края старой гранёной кружки с чаем. Этот свет был немым сигналом — он приходил и шептал: несмотря ни на что, новый день наступил.
Сначала это была просто привычка. Потом — спасение. Будто повторяя одно и то же действие в один и тот же час, она не давала себе разлететься на осколки. Раскрыть занавески — значило напомнить себе: ты ещё здесь, ты всё ещё держишься.
После развода её мир разломился пополам. Друзья исчезли, словно боялись потревожить её боль, мать звонила всё реже, не находя слов, чтобы заполнить тягостное молчание. Работы прибавилось — Матрёна хваталась за любое предложение, лишь бы не слышать эхо собственных мыслей. Но тишина всё равно настигала. Она стала чужой, звенящей, как пустая изба после шумных посиделок. И в этой гулкой пустоте оставалось лишь одно неизменное — окно, смотрящее на восток.
За стеклом жил человек. Каждое утро, в тот же самый час, он появлялся на балконе напротив. С кружкой — чая ли, кофе ли. Всегда в чёрной майке, босой, даже в студёные дни. Иногда закуривал, и в каждой затяжке была пауза, будто он искал ответ на вопрос, который не мог выговорить. Иногда просто смотрел вдаль — не на серые пятиэтажки, не на грохочущие «Жигули», а туда, за горизонт, где мир казался бескрайним. Её балкон был чуть повыше, через дорогу. Он не видел её. Но она видела его. И это стало её маленькой тайной, её личной вехой, знаком, что день всё же начался.
Они никогда не встречались. Ни слова не сказали друг другу. Но он стал её якорем. В 6:48 она распахивала занавески, он выходил на балкон — и мир не обрушивался. Кто-то ещё держал этот хрупкий ритм жизни. Кто-то тоже вставал, заваривал чай, глядел в небо. Он был частью её утра, незримой, но необходимой, как воздух.
Через месяц она стала готовить завтрак иначе. Ставила на стол вторую кружку, хотя пила одна. Клала лишний кусок хлеба на сковороду, будто кто-то мог сесть напротив. Сначала это выходило случайно, машинально. Потом — намеренно. Будто звала его — сквозь стены, через расстояние, сквозь тишину. Будто этот маленький жест мог сделать её утро чуть теплее.
Однажды он не вышел.
6:48. Балкон пуст. 6:50. 6:55. Матрёна стояла, прижав ладонь к холодному стеклу, будто могла дотянуться до него, перешагнуть пропасть между их домами. В квартире стояла такая тишина, что она слышала, как остывает забытый на плите чайник. Внутри что-то переломилось. Словно остановился незримый механизм, скреплявший её дни. Словно солнце взошло, но оставило её в тени.
Она ждала его три утра подряд. В том же выцветшем халате, с той же кружкой, что уже не грела пальцы. Каждый раз, отодвигая занавески, чувствовала, как сердце сжимается — и от надежды, и от страха. И каждый раз — пустота. Холодное стекло. Ветер, гуляющий по опустевшему балкону.
Он появился через неделю. В той же чёрной майке, с чуть отросшей щетиной. Вышел, как всегда, с кружкой. Улыбнулся — не ей, а утреннему небу. Но Матрёна вдруг почувствовала, как эта улыбка отозвалась в ней. Будто мир, на миг застывший, снова задышал. Это была не пропасть, а лишь пауза. И всё ещё могло быть.
Через месяц она решилась. Купила простую открытку, белую, без узоров. Написала всего три слова:
«6:48. Спасибо тебе».
Без подписи. Только эти слова, выведенные чёрной ручкой. Опустила открытку в почтовый ящик его подъезда, не оглядываясь. Не ждала ответа. Не искала чуда. Просто отпустила то, что копилось в груди, на бумагу, в молчание.
Ответ пришёл на следующий день. В 6:48. Он стоял на балконе. В руках — две кружки. Одну приподнял чуть выше, будто произнося тост. Будто говорил: «Я понял». Будто протягивал ей нить сквозь утренний свет.
Они так и не заговорили. Не написали друг другу. Но каждое утро в окнах — два человека. По разные стороны дороги. В двух окнах. В одном мгновении. Будто между ними протянулась тонкая, незримая связь, державшаяся на взгляде, на точности этого часа.
И иногда этого достаточно. Чтобы знать, что тебя видят. Что тебя ждут. Пусть молча. Но так, будто это — навсегда.
