3 декабря.
Конверт пришел поздно вечером — выцветший, без адреса отправителя, будто его принесло не почтой, а случайным порывом ветра из забытого прошлого. Бумага шершавая, желтоватая, словно пролежала добрый десяток лет в сундуке на чердаке. Внутри — всего одна строчка, написанная старательным, чуть старомодным почерком:
«Мама ждёт. Дом у дуба. Тишина — не конец.»
Иван сидел с этим листком в руках, будто держал осколок другой жизни, которую сам же когда-то закопал в глубине памяти. Перечитывал снова и снова, будто между строк могло скрываться что-то ещё. Руки дрожали — не от мороза, а от чего-то глубже, из тех времён, когда он ещё не был чужим. Мать он не видел семь лет. Шесть — не звонил. После похорон отца связь оборвалась резко, как обрывают нитку. Ни звонков, ни писем. Только молчание. Глухое, упрямое, каменное. Кто первым замолчал — теперь не вспомнить. Да и не важно.
Дом у дуба — это не просто место. Это их дача под Воронежем. Там прошло детство: он учился плавать в речке, впервые поцеловал девочку Аню в шестом классе, помогал отцу чинить забор, который вечно косило от дождей. Мать смеялась с крыльца, махала тряпкой, собирала малину и по воскресеньям пекла блины, от которых пахло детством. Этот запах жил везде — в старом серванте, в скрипе половиц, в пыльных занавесках. Иван не был там с двадцати трёх. Будто вычеркнул.
Он поехал. Не раздумывая. Просто сел в электричку и глядел в окно, вспоминая, как отец писал ему записки на клочках газет — «проверить крышу», «наколоть дров». В груди сжалось. Не вина, не страх — что-то плотное, запутанное, как клубок прожитых лет.
Дом стоял, будто ждал. Постаревший, с облезшей краской, с той же скрипучей калиткой, которая всегда недовольно гудела при виде чужих. Дуб разросся, закрыл пол-дома тенью. Дверь была не заперта. И запах внутри — печной дым, старые доски, сушеная мята — нахлынул, как волна памяти.
Мать сидела у окна. Плед на плечах, чашка в руках. Волосы седые, лицо — спокойное, а глаза… те же. Знающие. Ни удивления, ни упрёка. Только тихое тепло во взгляде.
— Прозяб, наверное, — сказала она. — Печь затопила. Знала, что приедешь.
Он молча снял куртку, повесил на знакомый гвоздь, как в юности. Зашёл на кухню, налил чай. Мать поставила перед ним тарелку с пирогами. Тот самый запах — корица, мёд. Дом.
— Только из печи, — сказала она. — Ты их любил.
Ели молча. Не из-за обиды — просто слова были лишними. Молчание стало их языком. В нём не было упрёков. Только понимание. Он слушал, как она дышит. И с каждым её вдохом в сердце становилось тише.
Он вытер пыль, наколол дров, починил расшатанный стул. Делал это не из чувства долга, а потому что хотел — для себя. Мать сидела, вязала, изредка поглядывала на него с таким спокойствием, будто всё уже давно решено. Всё — прощено.
На четвёртый день он спросил:
— Ты писала?
Она покачала головой.
— Нет. Но знала, что поймёшь.
— Тогда кто?
Она чуть улыбнулась. Пожала плечами. Её взгляд говорил: не важно. Главное — ты здесь.
Вечером он вышел на крыльцо. Воздух был морозный, звёзды — яркие, почти вплотную. Небо — бескрайнее. И тишина. Та самая. Не мёртвая. Живая. Он вспомнил слова отца: «В городе всё гремит. А здесь — живёт». Раньше не понимал. Теперь — знал.
Постоял ещё, потом зашёл обратно. Мать спала в кресле, плед сполз на колени, клубок ниток валялся на полу. Он тихо прикрыл дверь.
И впервые за долгое время — не хотелось уезжать.
Он остался на зиму.
В доме у дуба. Там, где всё молчит. Но всё ещё ждёт.
