С самого рассвета в комнате витала не просто тишина — она была густой, тяжёлой, словно перед грозой. Не покой, а тревожная немая тишь, от которой немеют руки. Даже чайник закипал будто нехотя, словно не решался нарушить тот зыбкий предел, за которым открывалась иная действительность. Ольга стояла на кухне — босая, с мокрыми волосами, в потрёпанной футболке, и никак не могла вспомнить, зачем проснулась в седьмом часу. Будильник она не заводила. Просто открыла глаза — и почувствовала: всё переменилось.
На столе лежала открытка. Без конверта, меж чашкой с недопитой рябиновой настойкой и пачкой сухарей. Будто её подбросили мимоходом. Почерк был ей до слёз знаком — ровный, чёткий, без лишних завитков. Таким же Игорь подписывал ей поздравления: скупо, но с тихим теплом в каждой букве.
«Оля. Прости. Больше не мог. Не ищи. — И.»
Она не притронулась к открытке. Просто смотрела. Минуты. Может, целый час. Будто в этом клочке бумаги таилась черта, перейдя которую, её жизнь рассыплется. Затем включила радио — диктор бодро вещал о пробках на МКАДе, словно ничего не случилось. Будто мир не лишился одного человека. Того самого, что дышал рядом каждое утро.
Игорь ушёл ночью. Так она решила — ведь не слышала ни шагов, ни хлопка двери, ни скрипа замка. Лишь пустая вешалка в прихожей. Его шарф — серый, колючий — остался висеть. Даже зонт он не взял. Тот самый, с берёзовой ручкой и красной отделкой. Ольга долго глядела на зонт, будто тот мог ответить на вопросы, для которых не находилось слов.
Она пыталась вспомнить, когда они в последний раз говорили по-настоящему. Не о счетах и списке из магазина, а — от сердца. Наверное, в мае, на скамейке у пруда. Игорь тогда тихо сказал: «С тобой как в душной избе». Она отмахнулась. А он, быть может, уже прощался.
К полудню Ольга перебирала старые снимки. Вот они вдвоём — в автобусе, на Урале, в деревне. Вот — его рука на её плече. Вот — он обнимает её за талию и смеётся. Эти фото раньше грели. Теперь внутри было лишь холодное, пустое эхо. Она даже не плакала. И это пугало сильнее всего. Будто все чувства вымерли, оставив после себя липкую, серую пустоту.
К вечеру позвонил Серега, их общий друг. «Ты как?» — спросил он. Ольга ответила: «Нормально. Просто устала». Солгала легко, будто повторяла эти слова всю жизнь. После звонка сидела в темноте, слушала, как капает вода из крана. Каждая капля — как удар метронома.
Через день она пришла на Киевский вокзал. Просто постоять у перрона. Смотреть на людей. На тех, кто уезжает, возвращается, бежит, машет, обнимает, плачет, смеётся. Все живые. Все куда-то спешат. А у неё внутри — тишина, натянутая, как струна. Игорь всегда ненавидел вокзалы. Говорил: «Они слишком громко кричат, что всё не навсегда». Даже мимо проезжать не любил. Но именно там, у перрона, Ольга поняла — он ушёл не просто из квартиры. Он ушёл из их общего «мы». И обратной дороги, быть может, нет.
На третий день она достала зонт. Поставила у двери. Потом убрала. Потом снова вернула. Будто этот зонт стал якорем. Напоминанием, что что-то ещё может остаться. Или — вернуться.
Прошло две недели. Открытка по-прежнему лежала на столе. Иногда она замечала на ней пыль — и сдувала, будто боялась стереть последние его слова. Порой ей чудилось, что бумага слегка теплеет, когда она к ней подходит. Будто в этих чернилах теплится что-то живое — остаток любви, надежды или того, о чём она тогда не расслышала.
И вот однажды утром — стук. Громкий. Почтальон. Обычный день, но руки дрожат. На конверте — отправитель: И. Волков.
Внутри — письмо. И билет. Электричка до Зеленогорска. Бумага мятая, словно долго пролежала в кармане. Внизу — подпись:
«Если сможешь — приезжай. Если не хочешь — не держу. Только скажи. По-другому не умею. Но ждать — ещё могу.»
Ольга села прямо в прихожей, спиной к двери. Пол ледяной. И это был лучший холод в её жизни. Потому что он настоящий. Потому что боль — значит, она ещё жива. Она не плакала. Просто сидела, глаза закрыты. В груди что-то сжалось. И это сжатие было не об отчаянии — о шансе.
Иногда любовь не уходит. ОнаОна приехала на рассвете, и увидела его стоящим на перроне — одинокого, как и она, но с глазами, в которых горела та самая надежда, что когда-то согревала их обоих.
