В подъезде пахло тушёной картошкой и старыми батареями. Этот вечерний запах пробирался сквозь щели, оседал на плечах, будто воспоминание, которое не отпускает. Так же пахло здесь, когда Лидия Сергеевна была молодой, когда в квартире звенели детские голоса, гремели кастрюли, и жизнь, хоть и бедная, была шумной и настоящей. Запах её прошлого. Её времени. Её ушедшей обыденности, в которую уже не вернёшься.
Она стояла у почтовых ящиков, сжимая ключ так крепко, будто от него зависело нечто большее, чем просто открыть дверь. Над её квартирой всё ещё горела тусклая лампочка. Она мерцала, бросая бледный свет на облупившийся потолок. За дверью ждали только пустые стены, шорох старой скатерти и её собственное дыхание — такое громкое в тишине.
Раньше её встречал Иван. Ворчал, что задержалась, что суп остыл. Но глаза его светились. Он вешал её шаль, ставил чайник, брал её руку — как будто радовался, что она вернулась. Даже когда ноги уже плохо слушались, он всё равно поднимался, чтобы встретить. Потому что знал: встреча — это важно.
После похорон Лидия Сергеевна вернулась в ту же квартиру. Всё было на месте: фотографии в рамках, кресло у окна, его кружка, её платок. Но всё казалось ненастоящим. Как будто кто-то выключил свет, и мир потускнел. Остались только формы, в которых больше не было жизни.
Квартира стала казаться огромной. Стены будто раздвигались, оставляя её одну в этой холодной пустоте. Даже капающий кран звучал громче обычного. Каждый вечер, подходя к двери, она задерживала дыхание — вдруг сейчас, вдруг опять… Вдруг услышит его голос: «Ну где же ты, Лида?»
Но сегодня был особенный день. Ей исполнилось восемьдесят пять. Возраст, когда уже не ждут чудес, но всё равно надеются. Хотя бы на звонок. На открытку. На что-то живое. Но телефон молчал. Подруги давно ушли. Соседка, тётя Галя, переехала к сыну в Нижний Новгород. Дочь — в Германии. Звонят редко, по видеосвязи, наспех, между делами. Внук прислал стикер: «С днюхой, ба!» — и скрылся в своём телефоне.
Она открыла дверь. Прошла мимо зеркала, не глядя. В кухне всё как всегда: кружка, радио, таблетки, пустой подоконник, где когда-то цвели фиалки. Включила приёмник. Заиграл старый романс — тот самый, под который Иван когда-то сделал ей предложение прямо в парке. Тогда она смеялась сквозь слёзы. И сейчас тоже — только в тишине. Горло сжалось, но не от грусти. От невозможности вернуть прежнее.
«Пока горит лампа — я жива», — прошептала она, наливая чай. Сказала вслух, будто Иван был рядом. Шутливо, но с той глубокой уверенностью, которая приходит с годами.
В тот же миг лампочка над столом мигнула. Раз. Другой. И погасла. Кухня погрузилась во тьму. Воздух стал густым, как в детстве, когда отец не вернулся с завода, и она пряталась под одеяло, веря, что если не дышать — ничего плохого не случится.
Она подошла к лампе. Потрогала плафон — тёплый, но мёртвый. Потом открыла ящик. В углу, как всегда, лежала запасная. Иван говорил: «Свет — как жизнь. Пока есть — живём». Она усмехнулась. Осторожно встала на табурет, двумя руками вкрутила новую лампочку. Щелчок — и свет вернулся. Мягкий, тёплый. Будто кто-то прикоснулся к её плечу.
Она села. Сделала глоток чая. И подумала: «Пока могу зажечь свет — я не пропала».
И вдруг раздался звонок. Домофон. Сердце ёкнуло. Кто это в такой час? Она подошла, включила экран. На мониторе — девушка, лет тридцати, в синей вязаной шапке, с покрасневшими от мороза щеками.
«Здравствуйте… Извините, что беспокою… Я — с пятого этажа. Ольга. Мы не знакомы, но… У меня сегодня тоже день рождения. Может, выпьем чаю? Я пирог испекла. Кривой, но от души».
Лидия Сергеевна долго смотрела на экран. В груди что-то сжалось, потом отпустило. Она нажала кнопку. Замок щёлкнул. Сердце забилось чаще — не от страха, а от мысли, что ещё не всё кончено.
Лампочка у двери снова мигнула. Но теперь по-другому. Как знак. Будто Иван подмигнул ей сверху: «Живи, Лида. Живи, пока можешь».
И она улыбнулась.
Потому что пока горит свет — кто-то приходит. И жизнь продолжается. Пусть в новых лицах, в чужих голосах. Но продолжается.
