Зал, где всё ещё ждут
Я опоздал на свою электричку. Не из-за задержки — просто затормозил. Глупо, обидно и, если честно, безнадёжно до дрожи. Стоял на пустом перроне станции Северная, курил впервые за много лет — открыто, будто мне уже нечего терять — и смотрел, как в темноте тают красные огни последнего вагона. Затягивался жадно, будто в этом дыме скрывался смысл, которого не было уже давно. А потом вдруг осенило: спешить некуда. Там, куда я направлялся, ничего не изменится. А домой… домой не хотелось. Там — только пустота. Там всё, что я сам когда-то и бросил.
Побрёл вдоль платформы, будто надеялся найти другую дорогу, другой шанс, новый поворот. Но вокруг — лишь мокрый асфальт, грязные лужи и моё отражение в них. Дождь только начинался — мелкий, колючий, почти неощутимый. Зашёл в зал ожидания — старый, продуваемый сквозняками, с трещинами на потолке, запахом ржавых труб и сырости, будто время здесь замерло.
Весна была лишь по календарю — в зале всё ещё веяло зимой. Батареи скрипели, но не грели, под скамейками копилась грязь, а от стен тянуло холодом. У окна сидела женщина лет сорока с мальчиком, лет восьми на вид. Он ел остывшие пельмени из пластикового контейнера, старательно, словно выполнял важное дело. На нём была школьная форма, а на коленях — аккуратно сложенное пальто. У ног — потрёпанный рюкзак. Жевал, морщась — видно, пельмени стали твёрдыми, как камень. Женщина смотрела в окно, сквозь него. Под глазами — синяки, руки лежали на коленях, как у человека, держащегося из последних сил. Пальцы дрожали. Будто что-то вот-вот рухнет внутри.
Я бы не обратил на них внимания, если бы не её слова:
— Ты же понимаешь, он не вернётся?
Фраза прозвучала глухо, будто сорванная с души. Как камень, вытолкнутый наружу. Мальчик не вздрогнул. Просто кивнул и продолжил есть. Будто слышал это уже не раз. Будто в этих словах не было ничего нового.
Мне стало стыдно. Не за них — за себя. За то, что подслушал. За то, что сам кого-то не дождался, что ушёл. Захотелось выйти в дождь, промокнуть до костей, очнуться. Поднялся, направился к двери, и тут услышал:
— Не злись. Он просто не смог. Он слабый.
На слове «слабый» её голос дрогнул, будто только сейчас она осознала это окончательно. Мальчик сжал вилку крепче. Костяшки побелели. Он молчал.
Я не ушёл. Вернулся, сел ближе. Не чтобы вмешаться — просто не знал, куда ещё идти. Эта тишина между ними была правдивее любого крика. Женщина мельком глянула на меня. Без злости. Просто взгляд уставшего человека.
— Извините, — сказал я. — Моя электричка ушла без меня.
Она кивнула. Лицо оставалось каменным. А мальчик вдруг поднял глаза и спросил:
— А у вас кто ушёл?
Вопрос прозвучал просто, будто не требовал ответа. Или требовал — именно здесь, именно сейчас.
— Я сам, — ответил я. — Я сам ушёл.
Он кивнул, будто понял. И добавил:
— А теперь куда?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Пока здесь. А дальше — видно будет.
Женщина поднялась. Осторожно, будто ноги были ватными.
— Пошли, Ваня. Наш автобус через двадцать минут.
Мальчик молча закрыл контейнер, застегнул рюкзак. Они вышли. Не оглянулись. Только дверь щёлкнула — и их не стало. Они растворились. А я остался. Один. В этом зале, где время остановилось, где в воздухе витал запах чужой жизни.
Взгляд упал на скамейку. Там лежала скомканная салфетка. Поднял её, выбросил. Будто вместе с ней избавился от того, что давно пора было отпустить.
Просидел ещё минут тридцать. Молча. Потом зашёл старик. Низенький, в потёртой куртке, с папкой под мышкой. От него пахло мятной мазью и аптекой. СеНо вдруг он обернулся, посмотрел на меня и сказал: «А ведь она всё ещё ждёт, просто в другом месте» — и в его глазах мелькнуло что-то такое, что заставило меня понять: я тоже могу вернуться.
